Было ему двадцать четыре года, ун-Кугель занимался штангой, даже участвовал в соревнованиях во время Берлинских игр одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года и занял какое-то призовое место.

Он и в самом деле был немногословен. За все время их марш-броска ун-Кугель едва ли сказал пару фраз. Сам он старался держаться справа от ротенфюрера, чтобы в случае необходимости оказать ему огневую поддержку. Собственно, ничего особенного в том не было, именно так предписывал действовать Полевой устав, но ун-Кугель занял свое место без команды, а это подкупало.

Зато ун-Гиббельн говорил за двоих.

Размахивая руками и припрыгивая при ходьбе, ун-Гиббельн шутил, словно пытался освободиться от недавно пережитого ужаса.

— Жрать хочется, — сказал он во время очередного привала, разглядывая волосатые черные орехи, гроздью свисающие с дерева.

— Мы даже не знаем, съедобные ли они, — заметил Ойген.

— Можно попробовать, — вызвался штурмманн.

— И потом загнуться от отравления, — ротенфюрер был настроен пессимистично. — Хватит играть, Фридрих. Лучше подождем более удобного момента и дичи, вкусовые качества которой нам будут знакомы. Верно я говорю, Болен?

Ун-Кугель коротко кивнул. Он сидел, задумчиво подбрасывая на широкой ладони гранату, и ун-Грайм дал бы многое, чтобы прочитать его мысли.

Есть и в самом деле хотелось.

А природа, словно специально, дразнила их, то показывая округлые длинные рожки неизвестных плодов, то привлекая внимание крупными сочными ягодами на зеленых ветвях незнакомых кустарников. Среди травы что-то кудахтало, пищало, манило своей доступностью.

Ротенфюрер был слишком увлечен поиском дороги в зарослях, поэтому он не заметил, как идущий последним ун-Гиббельн сорвал несколько ягод и бросил их в рот, тут же сморщившись от кислости плодов.

Зато это заметил крепыш ун-Кугель и покачал головой: поведение товарища ему не нравилось: командир прав, и в еде следовало проявлять осторожность. Не все, что красиво, обязательно съедобно. В этом ун-Кугель однажды уже убедился сам. Поэтому он только покачал головой:

— Ох, и дурак же ты, братец!

— Трус никогда не станет арийцем! — ответно усмехнулся ун-Гиббельн.

Ун-Кугель трусом не был. Приходилось ему заглядывать в дуло смерти. Да и в Освенциме, о службе в котором ун-Кугель никому не рассказывал, он узнал цену смерти. Его туда направили согласно заключению психологов, но в концлагере Фридриху не понравилось. Он служил во внешней охране. Охранники показались ему туповатыми людьми, которых не интересовал окружающий мир. Заключенных в лагере было мало, да и те, кто туда попадал, в лагере надолго не задерживались, их быстро куда-то переводили. Иногда ун-Кугель удивлялся: утром прислали транспорт, а вечером смотришь, а транспорт уже куда-то перенаправили и бараки опять пусты. И еще ун-Кугеля поразили склады, до потолка набитые ношеной обувью, одеждами, очками. Было непонятно, для каких целей хранилось это барахло и откуда привозилось. Внутренняя охрана хранила молчание.

Ун-Кугель бомбардировал начальство рапортами, упирая на то, что он полевик и не обучался охране объектов. Ему повезло: кто-то из высших чинов, получив рапорт ун-Кугеля, вспомнил его как спортсмена. Высокий чин принял участие в неудачливой судьбе призера Берлинских игр.