– Глупая мысль, isn’t, а, Робер?

Ма произносит его имя с необычайной нежностью, у нее получается «Уобё». Когда Робер впервые услышал это «Уобё», он захотел стать другим…

– Я все размышляю, какие и куда пришить липучки, какие пуговицы, резинки придумать… all this – и все такое…

И вот он, размякший, гладит ее по затылку, ощущая слегка дрябловатую от возраста кожу. Больше половины прожитых лет она провела с ним. Внизу веселится молодежь. Их тела покалечены, изломаны, зато кожа упругая и гладкая. Из за этого Робер чувствует себя стариком. В уголках глаз жены он замечает паутинки тонких морщинок. В волосах кое где серебрится седина. У него у самого на руке проявились какие то коричневые пятна. Он думает о том, что у них будущего осталось меньше, чем уже прожитого прошлого, но это не пугает его. Ему выпала удача стать собой благодаря этой женщине, чувствовать, как изменяется его кожа, как он стареет и как стареет она, но его член все еще упирается ей в живот и может еще… Они вместе преодолели свой рубеж в этом шестьдесят первом году. Уже тридцать лет, как они знают друг друга. Они начали с нуля. Одно только желание помогало им строить здание их жизни на ровной площадке любви, укладывать кирпич за кирпичом, возводить этаж за этажом день за днем… Они и не могли окинуть взглядом весь ансамбль целиком. И вот все готово, и Робер ошеломленно смотрит на плоды трудов своих. Здание действительно велико, с ошибками, дефектами, трещинами, которые иногда и составляют сам строительный материал; но это не пугает Робера – он знает, что именно сквозь щели проходит свет. Я все равно опять выбрал бы ее, думает он, опуская руку за ее воротник, чувствуя ее позвонки. «Уобё», – снова произносит Джейн, и ему хочется стать мудрым и теплым. У него есть нормальный сын – ну или почти нормальный, – который танцует, пьет и веселится, как и все люди его возраста. Роберу хочется вернуться вниз, в мастерскую.

– Слышишь, смеются…

– Да.

– А теперь чокаются…

– Точно.

– Джейн, они сейчас будут танцевать. Я хочу взглянуть.

– И я тоже.

– Хочу убедиться.

– В чем ты хочешь убедиться?

– Что он умеет танцевать, как и любой другой человек.

– Так ты же не умеешь танцевать, Уобё, – смеется Джейн и берет его за руку.

Он становится перед ней на колени, чувствуя, как вибрирует пол от музыки и шума, что доносятся с первого этажа. Нежным, мягким движением он раздвигает ее ноги, стягивает с нее трусы, осторожно спускает их по ногам, ощущает руками округлость ее пяток. Затем он обнимает жену, прижимается к ней лицом, ощущая шелковистые волоски на коже, и вдыхает запах молока и земли.

Внизу танцы в самом разгаре. На следующий день Сильвия расскажет родителям, что там происходило – танцевали медленно и неуклюже. Это еще мягко сказано… И Робер подумает, что и танцы эти ненастоящие, как ранее он говорил о ненастоящем спорте, и Сильвия, поняв его, ибо хорошо знает отца, спросит: «А что такое для тебя танец?» Но не дав ему возможности сказать чепуху, сразу же ответит за него: «Танец – это не только красивые движения, не только внешняя красота, что важно, например, в моде – посмотри на платья и костюмы, которые шьются в нашем ателье. Нет, танец прежде всего это комплекс ощущений. Он виден со стороны, но живет внутри танцующего, понимаешь, папа? И это укрепляет веру в себя, это очень важно для каждого. И для них тоже…»

Франсуа наблюдает, как танцует Мугетт. Ему уже рассказали, что они устраивают танцевальные вечера в Сен Клу; Мугетт обожает танцевать, она умудряется репетировать даже у себя в гончарной мастерской: стоит по полчаса на протезе (у нее отнята нога до середины бедра), разведя измазанные глиной руки.