– А что, твоим друзьям по Содружеству тоже наплевать?

Нет, им не наплевать. Но на тренировках не принято говорить об Алжире: на спортивных площадках нет места ни политике, ни религии. У ребят из команды Лекёра есть сестры и братья, друзья ровесники, такие же, как Жюльен, – но они учатся. Этьен и Филип, для которых армия стала настоящей семьей, не распространяются на эти темы. Или вот взять парализованных, словивших пулю или подорвавшихся на мине – они вообще о политике ни гу гу. Или тот, из Тисераина, полукровка, недавно репатриированный, говорит разве что о Фронте национального освобождения. И все же им не наплевать.

– Наш враг точно такой же, как и твой: отчуждение и стыд.

Ну да. Но они то выведены из игры, у здорового активиста есть руки, ноги, глаза, так что это однозначно не их война. Франсуа припоминает слова инструктора по плаванию в бассейне на улице де Фийет, которого призвали на Алжирскую войну. У него был точеный торс, словно у классической статуи, руки ноги на месте. Но парня весьма удручала перспектива расставания с невестой, и однажды он бросил Оскару, страдавшему от тяжелейшей формы полиомиелита, на выходе из раздевалки:

– Вот черт, не хочу я туда. Знаешь, иногда я завидую таким, как ты.

На что Оскар не растерялся:

– И это взаимно.

– Понимаешь, – говорит Франсуа сестре, – не всем нам суждено пойти на эту войну.

– То есть ты не идешь, потому что у тебя нет никаких идей? – оборачивается к нему Сильвия.

– Идей? Постой, а скажи ка мне, вот что ты думаешь о проблемах инвалидов? Какие идеи у тебя на сей счет? Они должны найти свое место в жизни. И это война, Сильвия, и главное поле боя – наше тело.

– Я не согласна, – отзывается сестра, растирая в ладони сухой листик. – Это не одно и то же. Я же говорю с тобой о политике. Это касается абсолютно всех.

– А я тоже говорю о политике. Но нас нельзя сравнивать. Мы разные.

Франсуа озадачен: неужели сестра расставляет приоритеты? То есть хочет сказать, что быть колонизированным хуже, чем инвалидом?

Через несколько месяцев, весной шестьдесят второго, Крис Маркер в Париже начнет снимать документальный фильм «Прекрасный май». И контрапунктом к деятельности профсоюзных деятелей, активистов, интеллектуалов, рабочих, священников, политизированной прослойки студенчества он поставит «великое молчание парижан», их равнодушие к ситуации в Алжире, к нападениям и процессам над сторонниками независимости; в его ленту войдут кадры со стенами, исписанными лозунгами: «Пужад сказал, что нас предали!», «Да здравствует Жансон!», «НЕТ». Он выразится об этом так: «Политическую платформу здесь имеют лишь стены». А в это время, пока с обеих сторон льется кровь, люди давятся у Дворца открытий, чтобы посмотреть на капсулу, которая совершила полет вокруг Земли. Юнцы стиляги танцуют в «Гарден клаб». Владелец кафе вещает, что главная мечта его жизни – устроить пикничок с портативным радиоприемником, а еще приобрести телевизор. Какой то юноша признается, что хочет жениться, завести детей, купить квартиру – вот и все его ожидания. Молодой человек, стоя у дверей своего магазина, на вопрос о его отношении к политической ситуации начинает жаловаться на то, что при такой необычайной жаре ему приходится работать: «Но все таки, что бы там ни было, надо вкалывать, вкалывать, вкалывать!» Он повторяет это слово еще несколько раз с совершенно измученным видом. Некая женщина сетует, что во всех газетах и журналах полно репортажей о деле Салана, а им, женщинам, интересны анекдоты и шутки. Ее подруга добавляет, что высшей мудростью в жизни является способность не думать. Молодой солдатик, поглаживая свою невесту, скромно улыбаясь, говорит: «Ну, это все так далеко; мы ничего с этим не можем поделать!» – потом он запинается и, кривляясь, как актер Бурвиль, произносит: «А вообще, я верю во всеобщее счастье».