На коже осталась невесомая взвесь типографской краски.

«Вик? Поговори со мной», – тихо попросил его Мартин, поняв, что экспрессией он ничего не добьется.

«Чего ты хочешь?»

«Вик, послушай. Я честен с тобой, и ты это знаешь. Я тоже люблю Ришу, и я искренне ненавижу тех, кто это сделал. Но…»

«Что „но“, Мартин? Где эта грань, за которой ненависть превращается в „но“?»

«Там, где ты берешься вершить самосуд».

«А разве ты не сделал тоже самое с теми детьми, что нам угрожали?»

«Ты прекрасно знаешь, в чем разница. Те „дети“ домогались ребенка, а в тюрьму отправились за кражу и побои. И они отправились в тюрьму, прошу заметить».

«И ты никогда никому не желал смерти?» – усмехнулся Вик, отпивая кофе.

«Как ты думаешь, почему я ни разу никого не убил?»

«Что?..»

Мысль была неожиданной и абсурдной. Почему Мартин никого не убил? А разве мог Мартин кого то убить? Честный и добрый Мартин?

И в тот же момент Вик понял – мог. И очень, очень хотел. С первого дня появления, с первого взгляда на его отца, с первых воспоминаний. Это он, Мартин, зарезал свинью, и Мартин представил на ее месте отца.

Если бы он хоть раз раскаялся в этих мыслях, Вик бы решил, что ему не дает страх перед муками совести. Но Мартин со всем своим гуманизмом никогда не раскаивался.

Когда Мартин зарезал свинью, на белой стене в комнате Вика появился черный потек. Мартин жил в бескрайней черноте, на которой не осталось следов.

Так почему?

Не хотел, чтобы Вика посадили из за него в тюрьму? Не хотел клейма преступника?

Но никто не посадил бы в тюрьму ребенка. И Мартину хватило бы изобретательности скрыть преступление, особенно если бы он выглядел как трогательный, изможденный голодом белокурый мальчик.

Почему же Мартин никого не убил?

Он перелистнул страницу, чтобы занять руки. После криминальной хроники шел раздел мероприятий.

«Театр Современной Драмы представляет камерный спектакль по роману Набокова „Приглашение на казнь“ – для тех, кто скучает весенним вечером».

«Приглашение на казнь для тех, кто скучает весенним вечером».

Камерная казнь, только для своих.

«Вот видишь. Прикрой лицо газетой, я тебе покажу. Не бойся», – печально попросил Мартин.

Вик, кивнув, поднял газету и закрыл глаза.

Туман в проеме развеялся. У Мартина мелькнула секундная мысль, что нужно броситься в этот проем… Но что ему делать потом? Утопиться? Пристегнуть себя к батарее на всю оставшуюся жизнь? Провести всю жизнь в борьбе, рискуя потерять место и уступить его озлобившемуся Вику, который больше слушать его точно не станет?

И вместо этого Мартин открыл свою вторую дверь.

– Смотри.

Красные сполохи все росли в темноте. Тревожный свет заливал беседку и красил белые розы Мартина в кроваво алый цвет.

– Это твое безумие, Вик. Тьма, которая живет в тебе. Осталось сделать шаг, и она прорвется наружу и утопит нас всех. Я в первый раз прошу тебя о чем то для себя. Не хочешь для Риши, не хочешь для себя, так хоть не дай мне захлебнуться в этом.

В голосе Мартина не было угрозы, не было хитрости. Только тихая, поглощающая тоска и звенящая мольба. Все его чувства в этот момент были обнажены, и в них не было и тени фальши.

– Я никогда не убивал, потому что иначе я перестал бы быть тем человеком, который может кого то спасти. Я сделал этот выбор десять лет назад и был ему верен. Твоя очередь.

Вик открыл глаза. Исчез Мартин с его открытой дверью и полными печали серыми глазами. И погасли алые сполохи в его собственных глазах.

К черту.