– Понимаю. Тематикой как раз мы интересуемся, и только благодаря тематике случившееся заметили. Поздновато заметили. Когда мы до упомянутой крыжовинки добрались, прошло уже несколько дней, и выяснить, чем его обработали, если и впрямь обработали, не представлялось возможным. Убедиться ни в чем не удалось. Обмен веществ свое дело знает туго. Следствия были налицо, но причины давно ушли в канализацию.

– Знаю, о ком вы, – сказал я и назвал фамилию из перечня, подготовленного для меня моим журналистом.

Но на Бероева это не произвело впечатления.

– Был уверен, что вы вспомните.

– Мне нечего вспоминать. О том, что с ним случилось после окончания лечения, я узнал лишь вчера.

– Ага. Хорошо. Возможно, вы расскажете мне, почему вы этим вчера заинтересовались. Но сначала я закончу.

– Извольте, – содрогаясь, как говорится, от светскости, уступил я.

– Вопрос, таким образом, оказался открытым. Однако мы себе этот случай отметили, – он глубоко затянулся. – Заподозрили неладное. И вот, по счастливой случайности, повтор. Случайность состояла в том, что собирающийся отъехать человек попал в поле нашего зрения заранее, и наш сотрудник смог его навестить буквально через сутки после обработки. А анализы вашими стараниями были сделаны и того раньше. Взять его к нам для более углубленных изысканий без форсирования ситуации не получилось, но и полученных данных хватило, чтобы понять: опять ничего. А это, доложу я вам, является прекрасным косвенным подтверждением, что оказавшееся на больничной койке следствие обязано своим появлением именно нашей причине. Потому что как раз нашу причину уже вскорости после обработки подследственного обнаружить в крови, моче и прочем – невозможно.

Ай да Никодим, подумал я. Как он это дело мигом просек!

– Быстрая разлагаемость и выводимость была одним из старательно достигавшихся положительных качеств препарата. Она означает, что буквально сразу после обработки, которой подследственный, разумеется, сам не помнит, никакими способами нельзя выяснить, что где‑то его обработали и что‑то из него вытянули. При прочих равных такой препарат для конспирации полезней. Я не слишком длинно излагаю?

– Все это чрезвычайно интересно, – искренне сказал я. Полковник не врал ни единым словом. Стеснялся говорить, злоупотреблял фиоритурами и эвфемизмами, избегал, как я его и просил, подробностей – но кололся, как на духу. Поразительно. – Речь идет, как я понимаю, о Сошникове.

– Именно о Сошникове, Антон Антонович. И, что любопытно – он тоже ваш пациент!

– А, – сказал я понимающе. – Так это ваш сотрудник был в больнице буквально сразу после меня?

– Да.

– А какого рода была та счастливая случайность, о которой вы столь любезно упомянули?

Бероев испытующе поглядел на меня.

– Вы, кажется, сами просили избегать детализации…

Он не хотел говорить. Вот как раз об этом – он явно не хотел говорить.

– Это как раз та подробность, которую я хотел бы знать.

Он отчетливо, хотя и недолго, колебался. Но, видимо, раз решившись, теперь шел до конца.

– На него бывшая жена настучала, – нехотя сказал он. – Откуда эта гадость в людях до сих пор – ума не приложу. Классический донос в органы: мой бывший муж по роду своей деятельности имел доступ к архивам партии и правительства и собирается вывезти копии многих ещё не рассекреченных документов за рубеж за большие деньги… Сволочная баба. Я тут поразбирался с этим немного. Видно, ей до слез обидно стало, что её бывший, которого она за недоделанного держала, вдруг выберется в землю обетованную, а она‑то, дура, тут останется! А если бы не развелись, так с ним бы в Америке шиковала! Невыносимо женщине такое, а, Антон Антонович?

– Пожалуй, – сказал я.