– Ни в коем случае.

– Тогда вы превратно представляете себе наши современные функции, – он опять закурил. – В свое время небезызвестный товарищ Андропов на горе и унижение честным офицерам КГБ и на радость подонкам… подонкам не только в конторе, но и среди интеллектуалов, заметьте – организовал специальное подразделение, которое должно было заниматься исключительно интеллигенцией. Сам он, по слухам, был уверен, что сделал это от бережного к интеллигентам отношения: не хочу, дескать, чтобы одни и те же громобои занимались и настоящими шпионами, и, скажем, писателями, которые чего‑то не то пишут.

Он вдруг неторопливо воздвигся из своего кресла и пошел наискось по кабинету – руки в карманах, окурок на губе. У стены повернул и пошел обратно. Лицо его стало буквально черным.

– Сомнений относительно того, что писателями и прочим контингентом вообще надлежит кому‑то из конторы заниматься, у него, как и у старших коллег его из Политбюро, не было ни малейших, – продолжил он наконец, перехватив недокуренную сигарету левой рукой. – Умные люди ему объясняли: если возникнет подразделение, которое только этим станет заниматься, оно уж, будьте благонадежны, сделает все, чтобы объектов для упражнений у него наблюдалось как можно больше, а выглядели они для страны как можно опасней. Оставьте демагогию, был ответ… – он помолчал. – Довольно долгое время мне довелось быть среди этих несчастных. И на скольких же мелких подонков из вашей среды я насмотрелся… Но, – он глянул на меня едва ли не испуганно, или даже виновато, и тут же отвел взгляд, – именно тогда мне довелось заочно познакомиться с вашим отчимом и… и я был бы, честно говоря, счастлив познакомиться по‑человечески. Он… он знал, зачем живет.

– Он и сейчас знает, – сказал я. – Только мне пока не говорит.

– У нас скажет, – страшным голосом произнес Бероев, и я сразу почувствовал, что этой несколько нелепой шуткой он пытается сбить разговор с котурнов, на которые тот грозил взгромоздиться. Но я даже не улыбнулся. Бероев, неловко съежившись, сделал ещё круг по кабинету, потом проговорил: – Кажется, попытка съюморить оказалась неуместна. Простите. Я это к тому, что был бы рад, если бы нам с ним как‑то удалось оказаться представленными друг другу.

– Я вам верю, Денис Эдуардович. Но все‑таки ещё не знаю, как к вам относиться.

Он опять помолчал, а потом немного по‑детски пробормотал:

– Я и сам не знаю.

На этот раз пауза оказалась особенно долгой.

– Иногда мне кажется, что по крайней мере мрачное чувство гордости можно было бы испытывать за тогдашние подвиги, – негромко проговорил он. – Дескать, защищали державу, держали диссиду в узде. А как выпустили её из узды, так и пошло все в разнос. Но не получается гордиться. Наоборот, тошнит. Не всех, конечно – некоторым до лампиона… Меня вот тошнит. Даже виноватость иногда подступает. Как‑то не так мы её защищали, державу эту.

Он был искренен. Я чувствовал его смятение и боль. Он прошелся еще, но так и не смог сдержаться.

– Господи, – с мукой выговорил он, – ну хоть бы один умный человек нашелся, сказал бы, как её на самом деле защищать! ЧТО В НЕЙ защищать, и ОТ ЧЕГО!

– Вот наш с вами Сошников свой труд последний оставил мне на память, – помедлив, осторожно сказал я. – Он там утверждает, и довольно здраво, что под давлением парадигмы православной цивилизации…

Совсем неубедительно у меня это зазвучало, и я сразу осекся. Что‑то литературное напомнило. Я не сразу сообразил – а когда сообразил, меня просто скрючило.

Расположение звезд Аш‑Шуала и Сад‑ад‑Забих, завел Ходжа Насреддин старую песню ещё бухарских времен…

И Бероева тоже скрючило.