Нет, никто меня не слышит.

Отбегаю от дома на несколько шагов, проваливаюсь, утопаю выше колен в колючем зернистом сугробе — машу руками — может, кто из дома заметит… Бегу опять на крыльцо. Ноги исцарапались в кровь. Но боли не слышно. Онемели. И руки. Я снова бью в дверь кулаками, они как чужие. Будто к локтям прицепили две жёсткие колотушки. Кричу, хриплю…

………………………………………………………………….

Бетон, на котором я всё топчусь, подпрыгиваю, начинает вдруг теплеть. Да, да! Мне не показалось, так оно и есть! Пятно подо мной всё больше разогревается, становится шире. И ветер, кажется, стих.

Я, пожалуй, сяду… Тут даже можно прилечь. Бетон тёплый, если свернуться клубочком, то получается очень даже и ничего.

Наконец стал согреваться. Тепло от сердца стало расходиться по всему телу. Хорошо–то как! Ощущение, как будто я лежу на одеяле в мягкой тёплой ямке между дядей Витей и тётей Леной. Как будто я молодой котик, любимец семьи.

Дядя Витя мне только что почесал шейку, сказал чего–то ласковое.

И я засыпаю…

04.03.07

КОГДА ГЛАЗА…

Звоню в дверь уже чуть ли не полчаса. Дилара не открывает. Спит, наверное. И спит крепко. А я с утра пораньше пришёл в гости. «Кто ходит в гости по утрам — тот поступает мудро. Тарам–тарам! На то оно и утро». Я опять нажимаю на кнопку звонка. Мне, как он звонит там, за дверьми, слышно, а Диларе — не слышно. Ладно. Попробуем по–другому.

Я спускаюсь на первый этаж. Тут же, у подъезда, телефон–автомат. Я набираю номер телефона интересной мне женщины, дожидаюсь гудка и — стрелой обратно на седьмой. Высоковато, но лифт работает.

Приложил ухо к двери — нормально, звонит во всю ивановскую. Пять минут, шесть — абонент не выдержал. Слышу — Дилара ругается, бежит к телефону. Слава Богу, проснулась. Теперь можно повторить звонок в дверь: тарам–тарам!

Открыла сразу:

— А, это ты… А мне тут с утра телефон спать не даёт. Вот же люди! Выходной день — и не выспишься!

Дилара хорошенькая женщина. Ей около тридцати и она чуть меня старше. Поэтому я не могу сказать, что она молоденькая. Но на вид она ещё очень даже и ничего, хорошо сохранилась. Дверь открыла в каком–то нежном газовом облаке — голубом пеньюаре, наброшенном прямо на голое тело. Голее некуда. Розовые соски, кудрявый островок между бёдер — всё комфортно, без напряжения, просматривается. Дилара этого абсолютно не замечает. Не замечает, что у меня округлились глаза, и почти остановилось сердце. Бежит на кухню ставить чайник.

Мы очень мало знакомы. Ну, несколько раз вместе попили чай. И один раз — даже коньяк. Болтали, хохотали. С ней очень легко, с Диларочкой. Она умеет как–то по–особенному готовить курицу. Пересыпает кусочки всякими приправами, потом ставит в духовку.

Как–то я пришёл к ней с коньяком, она приготовила именно такую курицу. Засиделись допоздна, я стал ныть, что трудно добираться домой. Далеко, такси не поймаешь. Дилара, конечно, не зверь, пожалела. Разрешила остаться. Постелила мне отдельно, на полу.

Потушили свет. Дилара — в двух шагах, на диван–кровати. У меня сна — ни в одном глазу. Лёг на один бок — что–то жёстко. И на спине неудобно. Лёг на другой бок — ничуть не лучше. Лучше, конечно, там, где Дилара. Диван всё–таки. Интересно — уснула уже, или нет? Зачем спрашивать? Тихонечко рядом прилягу и буду спокойно спать — она и не заметит.

Снимаю плавки и, как уж, почти бесшумно, вползаю к Диларе под лёгкое одеяло.