Краснощекий детина из Голичного ряда, Спиря, остался все тем же антагонистом нового московского первосвященника - "гулящего попика".

На военном совете первым держал речь наш краснобровый солдат:

- Напрасно, братцы, старичка-то убили, владыку, - говорил он.

- Как напрасно, - возражал ему "гулящий попик". - От ево распоряжениев да указов и мор пошел по городу. Шутка ли! Не велеть хоронить при церквах, не велеть исповедоваться и младенцев окунать в воду! А в ходы ходить, он же запретил.

- Так? Так! - соглашались триумвиры. - Батюшка прав, поделом вору.

- Ну, ин, будь по-вашему, - уступал краснобровый солдат, - только чтобы впредь, братцы, рук не марать, душегубством не заниматься, потому мы не турки, а православные.

- Знамо, православные! - одобряли оратора.

- Богородицыны ратнички! - подсказывал попик.

- Потому рук не марать, братцы, ни-ни! Ни Боже мой! Чтоб все было в порядке, тихо, в аккурате, потому мор в городе.

- Ладно! Ладно! Солдат дело говорит. Мор, во! Измором мрем!

- А ты, Малаша, не мешай, чего лаешь! - обратился оратор к собачке, которая стояла перед ним на задних лапках и желала привлечь его внимание. - Не мешай, Малаша, я дело говорю.

В толпе смех: иные уже хлебнули винца, веселые-развеселые.

- Ай да собачка, занятная! В науке была турецка штучка...

- Молчи! Не мешай! Солдат дело сказыват.

- Ну, ладно, - продолжал солдат. - Так перво-наперво, братцы, мы все эти карантеи по боку, чтобы невольникам было свободно.

- Разнесем карантеи! Ко псу их! Чтобы слободно...

- Перво-наперво, - кричал "гулящий попик", - Боголюбской Богородице молебен благодарственный справим соборне. Вот что, православные!

- Ладно! Ладно! Отдерем молебен, знатный, чтоб небу жарко было! К Богородице! К Богородице! - раздались пьяные голоса. - Ей, матушке, челом ударим.

- И к Иверской, братцы! Ее-то старуху, как же нельзя! Она старше.

"К Иверской! К Иверской!" - "К Боголюбской!" - "Карантеи к черту!" "Бани распечатать!" - "Кабаки... кабаки, братцы, тоже!" - встает гвалт, разноголосица. Никто никого не слушает. Тот кричит: "Кабаки!", тот "арантеи!", тот зовет "К Иверской, к старушке!", Ад, да и только! Совещание кончилось.

И толпа двинулась, как лавина. Впереди триумвиры - Бяков Савелий, Васька-дворовый, Илья-чудовидец, "гулящий попик", детина из Голичного ряда, рыжий с красными бровями, а за ними целое море голов, зипунов, рубах, чапанов, щек. Впереди радостно бежит Маланья, хвост кренделем, на небо лает.

А в Кремле опять заговаривает набатный колокол. Ему отвечают по всему городу, снова адский звон!

- Сполох, братцы! Живее в карантин!

- В Данилов идем! Там суконщики-невольнички, их выпустим!

- К суконщикам, ребята, в Данилов!

Толпа осаждает Данилов монастырь. Ворота заперты. Их защищает караульный офицер с несколькими солдатами. Осаждающие надвигаются лавой, держа в руках дреколья, шесты и камни.

- Стой, разбойники! Чего вам надо! Прочь! Стрелять буду, - кричит молодой офицер, обнажая саблю.

Толпа осыпает несчастного каменным градом, это тот каменный дождь, о котором пророчествовал Илья-чудовидец. Офицер хватается за голову и падает с криком: "Убили! Умираю! Боже!"

Как бешеная, бросается на упавшего собачонка, лижет его в мертвенно-бледное лицо, по которому от правого виска сочится кровь, и начинает жалобно выть.

Подбежал краснобровый солдат да так и всплеснул руками:

- Эх, ваше благородие, ваше благородие!

Солдат становится на колени, поднимает голову убитого, голова валится, свешивается. Острым камнем просажен висок, выше проломлен череп. Собачка жалостливо воет, она узнала своего...

- Эх, дьявола, дьявола! - не выдерживает рыжий и плачет.