- Врешь! - перебивает его "гулящий попик". - Не так поешь: "Лисью шкуру вынесу, вынесу!" Вот как.

- Эх ты, мухов окорок! Лисью шкуру, не тебе ли, оборванцу?

С прежним шумом и гамом толпа ввалилась на Красную площадь. Там уже ждал их Еропкин на своем красивом аргамаке. На лице его далеко не было той уверенности, которой он поразил когда-то банщиков, приходивших к нему с челобитьем в Чудов монастырь. Он не спал всю ночь. Следы удара шестом и камнем булыжным хотя не были видимы на теле, но давали себя чувствовать и боку и ноге, опиравшейся на красивое стремя. Лицо его как-то осунулось, постарело, почернело, потеряло цветность внутренней силы. Около него, тоже верхом на коне, нюхая воздух, своим горбоватым восточным носом, топтался царевич Грузинский, московский обер-комендант. Тут же, впереди небольшого строя пеших солдат, стоял третий всадник, знакомый нам конный офицер, который вместе с веселым доктором когда-то отбивал двери у дома миллионера Сыромятова, умершего с руками по локти в золоте. Это был Саблуков.

- А! Вон и его превосходительство, господин енарал Еропкин, мой крестничек, - сиповато прорычал Бяков, потрясая в воздухе шестом. - Я ево ночью вот этой купелью кстил, - и он тряхнул своим огромным шестом.

- А моего миропомазания он еще не пробовал, - засмеялся Васька-дворовый, - я его помажу!

Еропкин уже не рискнул приблизиться к пасти зверя, а отрядил парламентером царевича. "Да помягче с этими канальями, не сердите их, предостерегал он царевича. - Мы после свое возьмем с лихвой".

Царевич нерешительно тронулся с места, но видимо старался бодриться. На довольно почтительном еще расстоянии он остановился и махнул платком.

- Послушайте, братцы! Я хочу говорить с вами, - закричал он.

- Говори, говори, царевич! Ишь ты, "братцы" говорит... То-то! слышится в толпе.

- Говори, да не проговаривайся, - сипит Бяков.

- Для чего вы бунт учинили? Что вы делаете! - кричит царевич.

- А тебе какое дело! Мы делаем божеское, по-божески! За Богородицу мы!

- Замолчите, разбойники! Дайте говорить! - проговаривается царевич, плохой дипломат.

- А! "Разбойники!.." Бей его, братцы!

И камни засвистели в воздухе, достается и коню, и всаднику... Оторопелый парламентер скачет назад. Толпа за ним: рев поднимается такой, что перед ним армия дрогнула бы, кажется...

И Еропкин второй раз чувствует, что он солома, а что сила там, и притом страшная, хотя спящая сила, и не дай Бог разбудить ее.

Еропкин удаляется, чтобы запастись силою против силы. Он скачет к Боровицкому мосту, где ожидали его солдаты с артиллерией: приходилось прибегать к пушке и к ружью, которые, к сожалению, доселе являются последним словом глупого человечества, ни на вершок еще не переросшего людоедов с одной стороны, когда с другой оно переросло богов.

С Боровицкого моста солдаты тихо вошли в Кремль и очутились лицом к лицу с той толпой "Богородицыных ратничков", которые пьянствовали, буйствовали там с ночи, разбивая не только винные погреба, ведра, штофы, но и дома, словно бы это были шкалики и рюмки. В то время, когда в пьяном озорстве они разносили по кирпичу дом одного немца-лекаря, который якобы здоровых людей брал в "проклятую карантею", послышалось что-то страшное.

- Слушать команду! Раз-два-три - пли! - прозвучал резкий голос, и в спины толпы зашлепало что-то невидимое со свистом и визгом.

Послышались еще неслыханные вскрики, оханья, стоны... Заметалась обезумевшая толпа. А тут новый звонкий окрик: "Ребята! В штыки!" И острые, аршинные, трехгранные иглы стали беспощадно прокалывать рваные чапаны, дырявые рубахи, полушубки и тела "Богородицыных ратничков".