- Эх, дьявола, дьявола! - не выдерживает рыжий и плачет. - Кого убили! Да эдаких и нету больше... Дьяволы, душегубцы! Эх, ваше благородие... ваше благородие, не удалось мне отслужить вам...

Он кладет голову несчастного к себе на колени, отводит от лба окровавленные волосы, заглядывает в глаза, которые еще так недавно искрились огнем молодости. Нет, не глядят! Перед глазами рыжего встает знойное утро на берегу Прута: они с хохлом Забродею копают могилу молодому другу вот этого, убитого, на смуглое лицо которого уже опустилось спокойствие смерти, что-то глубоко-задумчивое. И этому приходится копать могилу.

- Эх, ваше благородие! ваше благородие! - шепчет грубый солдатик, у которого доброе сердце так памятливо на добро. - Эх, ваше благородие!

- Али знакомый? - спрашивают, подходя, убийцы.

Солдатик не отвечает. Толпа напирает на ворота и выламывает их. Внутри шум, возгласы. "Офицера караульного убили", - слышатся голоса внутри. "Поделом, не суйся не в свое дело". - "Ненароком убили..." - "А теперь вы все, братцы, вольные, иди куда глаза глядят..."

Внутри ограды раздается отчаянный женский крик... "Пустите меня к нему! Пустите!" И в ту же минуту из-за разбитых монастырских ворот выбегает молоденькая белокурая девушка, в вощаном платье и нарукавниках с белой пелеринкой и передником - это карантинная сиделка. Она хочет броситься на мертвого и с ужасом останавливается: она вспоминает, что она карантинная, что она не должна прикасаться к другим, к некарантинным, к здоровым. Напрасно! К этому некарантинному можно прикасаться сколько угодно: его уже нельзя заразить.

Девушка упала на колени и протянула к трупу руки с плачем... "Боже, о-о! За что же это!"

- Эх, барышня, барышня! - шепчет солдат, а слезы с загрубелых щек да на грудь мертвецу - кап-кап-кап.

- Жив он? Дышит еще? - отчаянно спрашивает девушка.

- Нет, барышня, холоднехонек, - отвечает рыжий, прикладывая корявые пальцы к кровавому лбу.

Новый крик и стон! Но она все еще боится упасть на его грудь, она, несчастная, все еще надеется. Нет животного живучее надежды!

Из ворот, затираемые толпою, торопливо выходят мужчина и женщина. Это Лариса с отцом своим, доктором. Лариса также в платье карантинной сиделки: от белой пелеринки смуглое лицо ее кажется еще более смуглым, настоящий цыганенок.

Лариса молча становится на колени рядом с плачущей подругой и закрывает глаза... Плечи ее судорожно вздрагивают.

Отец нагибается к трупу, трогает его голову, руку, упавшую на окровавленную землю, прислушивается, не бьется ли сердце... Нет, не бьется!

- Бедный молодой человек! Только бы жить...

- Папа! Что он?

- Отошел... Успокоился навеки... Царство ему небесное!

Тут только бросилась со стоном несчастная "беляночка" на грудь того, от которого она все ждала, вот-вот скажет: "Я люблю тебя!" Нет, не сказал, так и умер, не сказал... И девушка дает своему милому первый поцелуй тогда, когда милый уже не может отвечать поцелуем на поцелуй: губы его холодны. Следуя за носилками, на которых вносили дорогого, ей мертвеца в монастырские ворота, она с каким-то воплем в душе повторяла:

- Господи! Да что же это?

Подойду, подойду,

Во Царь-город подойду,

Вышибу, вышибу,

Копьем стену вышибу,

Вынесу, вынесу

Золот-венец вынесу...

А "Богородицыны ратнички", сделав свое дело в Даниловом монастыре, убив ни в чем не повинного юношу, Рожнова Игнашу, и распустив карантинных, многих с несомненными признаками чумы на теле, под неумолкаемый набатный звон двинулись в Кремль, распечатывая на пути торговые бани, снимая печати с запечатанных кабаков и раскрывая настежь их двери. По мере открытия кабаков росло смятение и дикое воодушевление.