Большие светло-карие глаза Марии на миг обрели свой прежний блеск.

— Когда мы соединимся с ним там, в лучшем мире, — продолжала она, помолчав, — у нас не будет больше причин, чтобы ссориться. По крайней мере, я на это надеюсь. Там ведь не будет заботы о хлебе насущном — единственное, чего он не умел делать. Там я наконец выскажу ему все то хорошее, что мне хотелось всегда, несмотря на мой ужасный характер и его сумасшедшую голову.

Я надрывалась, чтобы вырастить тебя, в течение пяти лет, прежде чем простила Чезаре. И когда я наконец приняла великое решение, он мне сказал: «Я не сомневаюсь, Анна — моя дочь». Я же в тот момент уже не сомневалась в том, что ты дочь Немезио. У тебя зеленые глаза Мильковича, а не голубые Больдрани. Чезаре не верил в это — он дал тебе свое имя и умолял меня стать его женой. Но я не согласилась. В тот день на лугу среди нарциссов я стала для него сукой. Хотя мгновением раньше я была мадонной, и он ради меня спустил бы звезды с небес.

Что-то непоправимое случилось тогда, что-то изменило мое отношение к нему. Не случись этого, я, конечно, вышла бы замуж за него. Он человек исключительный, Чезаре Больдрани. К тому же в то время я была зла на моего мужа. После войны он вернулся, нашел меня, чтобы увезти, подумай-ка, в Бразилию, где неплохо устроился. Ты бы сказала, — заключила она со слабой улыбкой, — что эта хитрая бабенка держала на крючке сразу двоих самых желанных и удивительных мужчин в мире».

Анна посмотрела на свои зеленые глаза, отражающиеся в зеркале, освещенном лампой дневного света: определенно, это не были глаза Больдрани. Она встала, закрыла краны, сняла халат и вошла в ванну, отдавшись невыразимой ласке горячей благоуханной воды.

«Зеленые и голубые, — прошептала она с горечью. — Милькович и Больдрани. Циркач и король. — Она не считала бесчестьем для себя быть дочерью донкихотствующего бродяги, но она уже привыкла считать себя наследницей великого Чезаре Больдрани. А теперь возникает прохвост-министр, спекулирующий строительными участками, военными заказами, нефтью, который угрожает смешать ее с грязью из-за этой истории, в которой нет никакой ее вины. — Ты оставила мне крупную неприятность, мама», — вслух сказала она.

Она подумала о Сильвии, вспомнила робкую неуверенность, с которой та возникла за пилястром в церкви Сан-Бабила, снова увидела ее униженную, ждущую прощения и примирения. И она, Анна, забыв прошлое, великодушно простила ее после двадцати лет изгнания. Но если бы эта история о двух отцах сделалась достоянием гласности, Сильвия тоже могла бы взять реванш. И по-своему она была бы права. Но она не единственная, кому этот скандал на руку.

Телефон рядом с ванной издал мелодичный сигнал. Анна взяла трубку и ответила. Это был Арриго, который звонил ей из Рима.

— Я помешал? — спросил он.

— Нет, дорогой, что ты, — ответила Анна. — Я в ванне. — Потом добавила: — Мне жаль за сегодняшнее. Но я не хотела никого видеть.

— Понимаю тебя, — согласился он. — Я, наверное, должен был остаться?

— Нет, — сказала она. — Ты хорошо сделал, что вернулся в Рим. Который час?

— Почти полночь. Я надеялся увидеть тебя сегодня.

— Я уже сказала тебе, что мне очень жаль.

— Ребята тоже надеялись увидеть тебя, — настаивал он. — Какие у тебя планы?

— Не знаю, дорогой. Возможно, завтра вернусь в Милан. А может, и нет. Мне тоже хочется побыть немного с детьми, тем более что и они хотят этого. Но мне нужно разрешить пару проблем и кое о чем подумать.