— А ты, мама, кто ты такая?

— Я твоя мама. А ты моя королева.

Мария сознавала, что недостаточно подписи и печати в метрике, чтобы Анна перешла в другой мир, в другое общество. Но что она могла сделать? Не в ее власти было заставить замолчать людей, которые злословили о ней, особенно после того как закончилась война и жизнь понемногу стала налаживаться. Скоро они вернутся в Милан, а там Анна подрастет и пусть уже сама решает, стыдиться ли ей того, что она дочь экономки. И все-таки она убедила Чезаре поспешить с переездом семьи в Милан. Девочка чувствовала себя хорошо, она окрепла, и не было больше причины оставаться у моря.

За несколько дней до отъезда Сильвия и ее подружки возобновили свою охоту за «дочерью служанки». Они опять стали подтрунивать над ней и довели до слез и ожесточения.

— Я ничего не говорю про твоего отца, — подбоченившись, как делала бабушка Вера, крикнула она Сильвии. — Я знать не хочу, кто твой отец. Но я знаю моего.

— Ну конечно, — возразила Сильвия, — теперь беги к своему папочке и нажалуйся. Это ты от матери научилась ябедничать?

— Это ты ябеда. А я не ябеда, — топнула ногой Анна. — Сейчас я маленькая, но ты еще у меня поплачешь, Сильвия де Каролис. Я тебя все-таки убью.

Девочки замолчали, а Сильвия отступила от нее — такая в зеленых глазах Анны промелькнула уверенность и решимость.

АННА. 1953

— После переговоров в Панмунхоне наконец-то, наверное, установят перемирие, — сказал американец, отхлебывая виски с содовой. У него было решительное и симпатичное лицо ковбоя, короткая стрижка и честные глаза славного американского парня из хорошей семьи. Его звали Хилари, он был из Атланты, штат Джорджия, и блестяще играл в теннис. Но война была червем, который точил его душу. — Я пошел добровольцем, — сказал он. — И провел там два года. Это было ужасно.

— Конечно, — откликнулся его друг, настроенный, казалось, на совершенно другую волну. — Война всегда ужасна.

— Нет, Арриго, ты не можешь этого понять, — настаивал американец.

Они сидели в элитарном теннисном клубе в Монце и говорили по-английски, потягивая виски с содовой в тени векового дуба, который защищал их от горячего июньского солнца.

— У нас тут тоже была война, — заметил с улыбкой граф Арриго Валли ди Таверненго. Он был на несколько лет старше своего друга из Джорджии и происходил из старинной болонской семьи — один из его предков был другом Наполеона.

— Но ты же меня не слушаешь, — с досадой воскликнул американец.

— Как это не слушаю? Я тебе даже отвечаю. — Он разговаривал с другом, но его большие темные глаза, осененные длинными ресницами, не отрываясь, следили за грациозной девушкой, которая на соседнем корте играла в теннис. Не столько ее игра привлекла внимание Арриго или ее стройные ноги и тонкая талия, сколько свет двух невероятно зеленых глаз, которые, казалось, меняли цвет, когда теннисистка, чтобы отбить мяч, поворачивалась в его сторону.

— Ах вот оно что! — воскликнул американец, хлопнув себя по лбу рукой. — А я-то, дурак, говорю с тобой о серьезных вещах.

— Если хочешь, мы можем поговорить еще о конце Сталина и убийстве Берии, — иронически ответил Арриго. — Тоже свежие новости.

— Ты ничего не принимаешь всерьез, — махнул рукой Хилари. — Постарайся хоть не забыть, что на следующей неделе мы приглашены в Рим к Кларе Бут.

— Эта дата вписана в мою память золотыми буквами, — успокоил его Арриго, положив руку на сердце подобно американскому президенту, когда тот слушает национальный гимн.