|
О старике, дважды встававшем на пути. Волчица, само собой, промолчала. Развернулась и побежала меж живых зеленых стен, судя по мху на стволах, на восток. Почему Георгий уверился, что его ведут к твереничам, он вряд ли смог бы внятно объяснить, но уверенность была непоколебима, как Ифинейские горы, до которых так и не дошел Леонид. Впереди возникло мертвое дерево, такое толстое, что при немалой высоте казалось приземистым. У похожих на щупальца морских тварей корней тропа раздваивалась. Волчица свернула направо, огибая могучий ствол. Прямо над дорогой протянулась засохшая ветвь, на которой по всем законам следовало сидеть какому-нибудь чуду вроде птицы с ликом девы. А еще мертвый сук казался вратами в царство ночи, из которого не выбраться. Конь мотнул гривой, порываясь идти вперед, но Георгий отчего-то придержал жеребца, с сомнением вглядываясь в тропу, превращенную вечером в змеиную нору. - Чего ты ждешь, чуженин? - раздалось сзади. - Иди. Севастиец рывком обернулся. У ствола стояла женщина. Еще молодая, простоволосая… Тяжелые серьги, светлое платье, вроде роскское, а вроде и не совсем. На грудь стекают две толстые косы, спокойный, отчего-то знакомый взгляд… - Иди, - повторила женщина, - и придешь. - Куда? - можно было не спрашивать, но Георгий хотел рассмотреть… - Иди же! Рыжий прянул вперед в сторону от тропы, влетел по стремя в заросли черной травы с иссеченными листьями. Нет, уже не травы… Ворох черных змей с шипеньем извивался у самых сапог. Разглядеть их в навалившейся темноте было невозможно, и все же Георгий их видел до последней чешуйки. Видел предсказанную Терпилой погибель. - Сорви, - велит женщина, как велел днем старик. Георгий не думал, как не думал, принимая вызов «гробоискателя», бросаясь наперерез птениохскому хану, пробираясь в захваченный Итмонами дворец. Он просто сунул руку в клубящийся ядовитый ужас и ощутил под пальцами тонкие лозы. Это все-таки было травой, и оно горело. Светло, жарко и неистово. Что ж, не он первый хватается за огонь и не он последний. Вспыхнувшее прямо под руками пламя росло, тянуло жаркие лапы к лицу, но севастиец все же успел сломать пылающую лозу. - Вот твой цветок, василисса. - Оставь себе. - Мне он не нужен. - Тогда брось. Или жаль? Обугленная веточка, черная с серым налетом, только самый кончик еще тлеет. Багровый, на глазах меркнущий уголек… Жаль? Под ноги его! Вместе с жалостью и прошлым! Кусты почти погасли, жар сменился ночным холодом. Захлопали сильные крылья. Ночная птица… Пролетела над самой головой, села на дерево, вытаращила желтые, круглые глаза. Самое время испугаться, но страха нет, только обида на прогоревший костер, на бессмысленность происходящего, на обман… - Иди! Засвистело с переливами, затрещало, шарахнулся и заржал рыжий, понесся, не разбирая дороги, сквозь нарастающий хохот. Вспыхнул впереди алый огонек, забился, как сердце, а в спину стрелой вонзился чей-то отчаянный крик. Надо остановиться. Надо. Но не слушается конь, не хочет возвращаться. - Оставь. Не человек это, а хоть бы и человек. Ты не вправе жалеть, василевс. Не вправе умереть. Не вправе оглянуться. Не вправе бросить всех ради одного… Кто это говорит? Кто?! Не женщина и не старик… Элимская речь? Здесь?! - Не оглядывайся! Позади - чаща и впереди - чаща. Желтые глаза, хохот, уханье, летящие из тьмы рожи. |
