— А вот не хочу в меру. Нарочно же, назло тебе буду с ним любезничать. Даже сейчас спрошу его, можно ли будет где-нибудь поужинать. Дит муа, месье… By не сане па, сюр кель статион он пе супе ожурдюи? — обратилась она к французу.

— А, мадам, это очень трудно. Поезд бежит, почти нигде не останавливаясь, но я попробую. Я попробую, не может ли достать для вас кондуктор чего-нибудь холодного в станционном буфете, где мы остановимся хоть на три минуты. Сыру, холодного мяса и вина.

— Мерси, месье, мерси, — поблагодарила она француза и тотчас же передала его слова мужу.

— Пусть уж для тебя ужин достает, а для меня не надо. Я сыт.

— Еще бы тебе не быть сыту со вчерашнего перепоя. Тут у кого хочешь раньше как дня через три настоящий аппетит не явится.

— Ну, нечего тут попрекать. Молчи.

— Не стану я молчать!

— Ну, так обнимайся с приказчичишкой, а меня оставь в покое.

— Дурак! Ревнивый дурак!

— От дуры слышу.

Между супругами начиналась размолвка. Француз коммивояжер удивленно глядел на них во все глаза. Он по тону разговора понял, в чем дело, и, справившись предварительно у Глафиры Семеновны, понимает ли ее муж по-французски, начал говорить:

— Ох, уж эти мужья! Мужья — ужасные люди! Ваш супруг, кажется, сердится, что я, предложив вам товар, ввел его в издержки. О, о, мужья не ценят своих жен! Настоящая любовь только до брака. Это проповедуется во всех романах. Как только женщина делается женой, муж перестает ее любить и становится подчас невыносим. Правду я говорю?

Все это было, разумеется, сказано по-французски, но Глафира Семеновна поняла приблизительно смысл сказанного и отвечала:

— Вуй, месье.

В речи француза Николай Иванович услыхал несколько раз повторенное слово l’amour. Он знал, что l’amour значит «любовь», вспыхнул и заговорил:

— Туда же еще, мерзавец, смеет о любви говорить с замужней женщиной! Лямур, лямур… Скажи ему, чтоб он свою лямур бросил, а то я его заставлю замолчать по-свойски!

Глафира Семеновна тоже вспыхнула.

— Ты, кажется, прямо лезешь на скандал, — сказала она. — Не понимаешь языка и хочешь срамиться. Про любовь он говорил совсем в другом смысле.

— В каком бы там смысле ни было, но какому-нибудь французскому скоту я про любовь с моей женой говорить не позволю, так ты и знай.

— Он говорил про любовь мужа к жене.

— Не смеет он говорить про это при мне! — возвысил голос Николай Иванович.

— Да чего ты кричишь-то?! Чего ты скандалишь?!

— Хочу кричать, хочу скандалить. Садись со мной рядом и сиди тут. Не желаю я, чтобы ты с ним разговаривала. Пересаживайся. Сиди и молчи.

Николай Иванович выдернул из-за спины жены ее подушку и переложил на свой диван. Глафира Семеновна слезливо заморгала глазами, но все-таки пересела к мужу.

Француз понял, что между супругами происходит ссора, и умолк, но, когда поезд остановился на какой-то станции, он, помня, что обещал добыть чего-нибудь поесть для русской дамы, быстро выскочил из вагона и через минуту, снова вскочив в вагон, сказал Глафире Семеновне:

— Tout de suite, madame, on vous apportera quelque chose à manger et à boire.

Поезд тронулся, и на ходу в окне вагона появилось кепи кондуктора. Он опустил стекло и протянул в открытое окно сначала завернутые в бумагу сэндвичи, а затем бутылку вина и стакан.

— S’il vous plait, madame, — сказал коммивояжер с легким поклоном, указывая на кондуктора.

— Не надо! Ничего не надо! — сердито замахал было руками Николай Иванович, но Глафира Семеновна перебила его:

— Как не надо? Ты, кажется, хочешь меня морить голодом? Я есть хочу.