— Ваше сиятельство, извольте!

Ее сиятельство оперлась о руку дворецкого и вышла на мощеный пятачок перед крыльцом.

— Погоди, Семеныч, дай воздуху дыхнуть. Какая дура в карету с курильницей лазила? Вонищу развели! Дознаюсь — на хлеб с водой посажу.

Дворецкий благоразумно промолчал. Сама же княгиня треть его дня жаловалась, что в экипаже неприятный запах откуда-то взялся, словно мышь подохла или, Боже упаси, крыса. И ничего удивительного — в таком сооружении много всяких щелей и закоулков, есть где крысам плодиться.

— Тоска… — сказала, немного помолчав, княгиня. — В Москву хочу. Там хоть сады, сейчас травой скошенной пахнет… ей-богу, укачу в Москву…

Летняя ночь в столице была далеко не столь ароматна. Сирень, высаженная во дворе, отцвела, а от Фонтанки тянуло какой-то сомнительной вонью.

— Ваше сиятельство, госпожа Егунова дожидаться изволят.

— Как? И ты молчишь, дурак? Кой час било?

— Третий, ваше сиятельство.

— Вот ведь реприманд… И что — где она? Как она?

— В малой гостиной на диванчике прилечь изволили. С ними там Ирина Петровна, да они с собой особу дамского пола привезли, в карты играют.

— В третьем часу? Пусти, что встал на дороге?

Княгиня подхватила юбки и с девичьей прытью взбежала по ступенькам. Вдруг обернулась:

— Коней не выпрягать! Я сейчас эту вертихвостку домой отправлю.

Заспанные сенные девки, что вышли ей навстречу в ожидании приказаний, вразнобой кланялись; она, не обращая на них внимания, спешила к лестнице; ее пышные букли немного развились, растрепались, а наколка из кружев и лент, венчавшая высокую прическу, покосилась.

— Ирина Петровна, ступай сюда, прими веер, прими серьги — все уши оттянули! — звала княгиня, и ее верная казначейша тут же выбежала навстречу из малой гостиной.

— Каково играть изволили, матушка? — спросила она, низко присев.

— Отменно! Государыня за свой стол усадила, я браслеты проиграла, те, что князь к именинам подарил, помнишь? А фаворит мне под честное слово китайские каминные вазы проиграл, завтра пришлет. Браслетов-то у меня — полные укладки. А вазы такие — одни на всю столицу! Где Авдотья?

— Задремать изволили Авдотья Тимофеевна.

— Как же быть? Может, не трогать ее, пусть уж до утра поспит?

— И я, матушка-княгиня, того же мнения.

Княгиня Темрюкова-Черкасская и ее казначейша были ровесницами, и это сильно Ирину Петровну беспокоило: непонятно, как себя вести и как одеваться. Наденешь темное, причешешься гладенько — княгиня расстроится: неужто и я такая ж старуха? Нацепишь кружева, подрумянишься — княгиня опять же расстроится: дура-Иринка моложе меня глядится!

— Или разбудить, раздеть, уложить в кровать? Что ж спать-то одетой, нечесаной да и напудренной? Чай, не фрейлина на дежурстве.

— И я, матушка-княгиня, того же мнения.

— Зови девок, пусть меня разденут. И вот что… спустись-ка во двор да отвори калитку… поняла?

— Как не понять, матушка-княгиня!

— И сразу — ко мне. Книжку дай, пусть сидит, ждет…

Отдав это, самое важное сейчас, распоряжение, княгиня поспешила в малую гостиную.

Особу дамского пола она знала — это была дальняя родственница и воспитанница Авдотьи Тимофеевны Егуновой, Наталья, девица молчаливая, норовистая и при том богомольная, без всякой склонности к девичьим утехам — как запрется в своей комнате с душеполезными книжками, так не дозовешься, а как выпросится в храм Божий, так и выберет тот, где службы самые длинные, по пять, по шесть часов там пропадает.