После того как первые три или четыре девушки покинули комнату, которую хотелось назвать кельей, туда врывалась надсмотрщица с бамбуковой палкой и просто начинала охаживать тех, кто ещё лежал или вообще не проснулся от громкого сигнала. Мне казалось, что я буквально через закрытое окно слышу треск, с которым едва ли не ломается эта бамбуковая палка об спины.

И лупили не только тех, кто ещё лежал, но даже тех, кто просто не успел выбежать из-за того, что перед дверью оказалась сутолока. Те, кто не успел выйти на построение на плац, практически такой же, как у нас, до определённого времени, заставляли идти босиком. После этого их гнали к огромной бочке с водой, где они умывались и приводили себя в порядок.

Мне казалось, что я нахожусь в какой-то другой реальности, где издеваются над узниками. Причём все эти узники как на подбор — молодые девчонки, буквально от шестнадцати до двадцати лет.

Затем строй девушек — некоторые босые, с израненными ногами, кто-то хромая, кто-то держась за поясницу — все шли на завтрак. Мы с Николаем пристроились за ними и увидели, что их ведут в столовую в отдельный корпус. Мы прошли туда и встали в угол, чтобы о нас никто не споткнулся.

Мы видели, как на входе каждую из девушек придирчиво осматривает какая-то очкастая грымза. После чего оказалось, что мучения девушек в этот день далеко ещё не закончились, а только начались.

И вот эта самая грымза за дверью стояла с какой-то не то ореховой, не то похожей на неё указкой. Её глаза буквально сканировали каждую послушницу. Каждую.

— Передник набок, пуговица не застёгнута, волосы — прядь выбивается из общей укладки, неопрятно. Воротничок скособочен, шнурки на одном ботинке не завязаны правильно, — будничным и совершенно скучающим голосом вещала она негромко.

И в итоге эта тётка на входе насчитала пять нарушений.

— Руки, — сказала она.

Мы даже сначала не поняли, к чему она это, но затем увидели: девушка подняла руки тыльной стороной ладоней вверх. Очкастая грымза размахнулась и, чуть ли не с наслаждением, но точно с оттяжкой, двинула девушке по рукам. Раз хлестнула, два, три. После четвёртого удара у девушки из глаз сами собой хлынули слёзы, но она держалась, чтобы только не застонать от боли. Руки у неё мгновенно покраснели, на пальцах вздулись волдыри, сами руки начали трястись. И на последнем ударе она не выдержала и вскрикнула.

— За непринятие наказния ещё плюс один удар, — проговорила грымза и с удовольствием рубанула ещё раз.

Эта девушка ушла, взяла трясущимися руками поднос и попыталась наложить себе каши. А со следующей в дверях произошло то же самое. И так далее. Каждую девушку били прутом по рукам, потому что практически у каждой находили недостатки.

Николай рядом со мной едва сдерживался, чтобы не зарычать.

Каша, на мой взгляд, оказалась нормальной, с куском масла. Рядом стоял то ли жидкий кофе, то ли какой-то странный какао, но по запаху вроде ничего.

Сказать, что мы тихо охренели от происходящего, значит ничего не сказать.

Из едва слышного шёпота девчонок, мы поняли, что все те, кто не успел встать и прийти на завтрак до определённого момента, просто остаются голодными до обеда. Всё. При этом их в наказание посылают на кухню, в наряд, где они моют посуду и голодными глазами смотрят на остатки еды. И всё равно надсмотрщицы контролируют, чтобы никто из них не посмел взять даже самые маленькие крохи.

Затем на девушек прикрикнули, что разговаривать в столовой запрещено. Наверное, тогда посмотрев ещё раз на всё происходящее и состояние девочек, мы поняли, что всё ещё страшнее, чем мы думали. И тут произошло то, из-за чего мне вообще пришлось сдерживать Николая всеми своими силами.

Дверь столовой ещё не закрыли, и Николай пытался отыскать взглядом свою сестру.