— Ты говорил, что в той стороне ночь, — напомнил Володя.

— Правильно, ночь. А чем ночь разнится ото дня? Темно, а в темноте всякая кошка серая. Надежда твоя, к примеру: что она сейчас? С кем? Ты тоскуешь о ней, а она душу с другим отводит. Не скажу — обязательно, а возможно. Женщины — жуткий народ, радости от них много, а еще больше горя. Баба, что кошка, кто ее погладил, тому она и замурлыкала. Вот Катька моя — не жена, а знакомая, ну, само собой, в жены набивается. Может, и поженимся, пока не решил. Придет встречать, думаешь, сразу полезу целовать? Раньше разузнаю у соседей, как вела себя в мое отсутствие, потом и целоваться будем, если заслужила. Такой у меня подход к женщине — и правильней его нет, можешь не сомневаться. Говорю тебе — Кожемяку не слушай!

Володя молчал, понурив голову. В словах многоопытного Прохора был резон. Вечер был хороший, а на душе у Володи — скверно. Боцман ушел, а Володя все сидел на палубе. Четыре года они прожили с Надей душа в душу, в совхозе не то, что на день, на часы не разлучались — работали на одной ферме. То было в лесной Белоруссии, а здесь — океан, Северо-Западная Атлантика. Надя была за тридевять морей — и как она держит себя в своем далеке, отсюда не увидеть!

После нескольких недель хорошей погоды с севера накрутился циклон. За бортом бесновалось море. Крен достигал тридцати градусов. Всей мощи двигателя хватало лишь на то, чтоб держать судно против волны. О промысле нечего было и думать: по радио, вместо сводок о выловленной сельди, летели извещения траулеров, как штормуется, и тревожные запросы с плавбаз, не нуждается ли кто в срочной помощи. Команда третьи сутки спала не раздеваясь, в такую погоду и во время сна надо было сохранять готовность к авральному выходу наверх.

Вероятно, лишь кок Никодим Кабанюк радовался буре. Хороший шторм был для него равнозначен отпуску от камбуза: горячей пищи в эти дни никто не требовал — кастрюли и бачки по лягушачьи прыгали по плите — миски в руках тоже не удержать, — а нарезка колбасы и сыра времени много не занимала. И впервые за рейс кок вылезал в салон принять участие в карточной игре и общей «травле». Игра удавалась лишь очень умелым: карты не ложились степенно на стол, козырями на сереньких, а взлетали увертливыми птицами и, бывало, серенькие сшибали в воздухе козырей. «Травля» становилась главным занятием всех свободных от вахт в непромысловые часы. И любимыми темами неизменно были страшные истории, пережитые очередными рассказчиками, и женщины, оставленные на далеком берегу.

Кока на траулере любили, Никодим был человек незлобивый, дело свое знал, а если жаловались, что еда не по вкусу, не огрызался, а выправлялся — особенность редкая у судовых куховаров. К тому же над ним можно было подшучивать, он не лез сразу в бутылку, а сам старался отшутиться.

Больше других к коку приставал боцман. Прохор все интересовался, почему Никодим не женится и с женщинами не дружит. На судне он хоть среди братвы, а на берегу один да один. И волку одиночество надоедает, а чем кок хуже волка? А если невесты никак не присмотрит, так дело это поправимое. Сойдем на берег, кину глазом направо, налево, разок, другой свистну, пожалуйста, получай полдюжину невест первой статьи. Все будет на месте, что требуется — ручки, ножки, туфельки, помада на губах, перманент с маникюром…

— Не надо! — рубил Кабанюк. Он был маленький, толстенький, беловолосый, светлоглазый и с таким густым басом, что, услышав его впервые, кто пугался, а кто хохотал: кок не говорил, а гудел как из бочки. — Знаю твоих невест. Оторви да брось. Мне не подойдут.