|
И я дал тебе не один только час, я дал тебе целых двадцать четыре часа. Ты хоть представляешь, как трудно мне было позволить твоим органам дважды совершить то, что в норме в твоем возрасте они могли бы не сделать и раза?» – «Поправочка: трижды, милостивый Боже, трижды». Несколько секунд он помолчит. «И потом, если я дам тебе час – ты захочешь день, а если дам день – захочешь год. Знаю я таких, как ты». Сейчас Бог, похоже, предложил мне еще время. Это не официально, и он будет отрицать, если я расскажу кому-нибудь еще. Тебе понравится мой дом на берегу моря. Каждый день мы будем подолгу гулять, плавать и есть фрукты, много фруктов. Будем смотреть старые фильмы и слушать музыку. Я даже поиграю для тебя на пианино в маленькой гостиной, и ты снова и снова будешь слушать, как чудесно в первой части бетховенской сонаты вдруг стихает буря и слышна только капель медленных, очень медленных нот, а затем наступает тишина перед новой бурей. Мы будем словно Мирра и Кинир, только Кинир не будет пытаться убить свою дочь за то, что она с ним переспала, а она не убежит из постели отца и не обратится в дерево, и, если нам по-настоящему повезет, через девять месяцев ты, как Мирра, родишь Адониса.
– «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему». И как долго продлится эта идиллия? – А разве нам следует знать? Безгранично долго. Татуировщик был занят на весь день, поэтому мы отказались от своей затеи и пошли бродить по улицам, пока не решили вернуться в отель. В номере: – Ты невероятно красива. Скажи, что тебе во мне нравится?.. Хоть что-нибудь нравится? – Не знаю. Если бы я могла раскрыть твое тело, проскользнуть в него и зашить тебя изнутри, я бы так и сделала и, баюкая, делилась бы с тобой своими снами. Я бы обернулась ребром, которое еще не стало мною, и с радостью осталась бы в тебе, чтобы, как ты сказал, видеть мир твоими, а не своими глазами и слышать, как ты эхом повторяешь мои мысли, принимая их за свои. – Она села на кровать и принялась расстегивать мой ремень. – Давненько я этого не делала. Потом она расстегнула молнию на моих брюках, и сняла свою одежду, и уставилась в глубину моих глаз таким взглядом, который говорил: если бы любовь не существовала на этой планете, то родилась бы в номере этого крошечного захудалого псевдобутикового отеля, который выходит на узкую улочку со множеством окон, откуда люди вполне могут к нам заглянуть. – А теперь поцелуй меня, – попросила она, напомнив, как мне повезло, что в моей жизни вдруг появилось обнаженное, дикое, непричесанное, решительное. После долгого поцелуя она бросила на меня взгляд, в котором читалось нечто вроде вызова. – Теперь ты знаешь. Ты мне веришь? – спросила она. – Я дала тебе все, что у меня есть, а то, чего не дала, не значит ничего, совсем ничего. Остается лишь вопрос, что еще я смогу дать тебе на следующей неделе и захочешь ли ты этого вообще? – Так дай мне меньше. Я приму половину, или четверть, или восьмушку. Чуть позже: – Я не могу вернуться к своей прежней жизни. И не хочу, чтобы ты возвращался к своей, Сэми. Единственное хорошее воспоминание, которое осталось у меня об отцовском доме, – это то, что там был ты. Я хочу вернуться в тот миг, когда ты взял меня за руки, а я поправляла твой воротник и думала: «Я нравлюсь этому мужчине, я ему по-настоящему нравлюсь, так почему он не целует меня?» И я смотрела, как ты борешься с собой, пока ты наконец не прикоснулся к моему лбу, словно бы я была ребенком, и тогда я подумала: «Он думает, что я слишком молода». – Нет, «я слишком старый» – вот что я подумал. – Ты такой дурак. – Она встала, сняла бумажную обертку с обеих кружек и сказала: – Симпатичные. |
