Я не знал, что он задумал, но послушно закрыл глаза. Я услышал, что он взял мочалку, и мгновенно узнал запах ромашкового геля для душа, напомнившего мне о родительском доме, и, несмотря на то что погода стояла осенняя, вспомнил лето в Италии и почувствовал себя как дома в его доме, который моим домом не был. Мишель принялся тереть меня мочалкой, и я позволил себе отдаться этому чувству.

– Не открывай глаза, – предупредил он и, осторожно намылив мне лицо, спросил, можно ли помыть мне голову. Я ответил, что, конечно, можно, и, стоя с намыленной головой, услышал, как он моется сам. После его пальцы начали снова и снова тереть и разминать кожу моей головы.

– Не подглядывай, – сказал Мишель, и по его голосу я понял, что он улыбается и чуть ли не смеется от того, что мы делаем в душе.

Потом он открыл стеклянную дверь и помог мне осторожно выйти, а после сам вытер мое тело, волосы, спину, подмышки, проводил меня в спальню и попросил прилечь на его кровать. Все это время я не открывал глаз. Мне нравилось, что я обнажен и на меня смотрят, нравилось, что меня так балуют. Он начал втирать в мою кожу лосьон, и каждый раз, когда он наливал немного лосьона на ладонь и трогал меня везде, я чувствовал себя как в сказке. Чувствовал себя как малыш, которого моют и вытирают родители, и вспоминал о своем раннем детстве, когда папа принимал душ, держа меня на руках. Мне в то время было не больше года – почему все это возвращалось ко мне сейчас, почему эти воспоминания вдруг позволили мне выбраться из коробки, крышка которой лишала меня воздуха, и света, и звука, и запаха летних цветов и трав? Почему меня вытаскивали из моей же раковины, точно я, лишь я один был и заключенным, и тюремщиком? И что это он втирает мне в кожу (я никогда раньше такого не пробовал)? Чего я хочу от этого человека и что готов дать ему взамен? Он все это делает потому, что я сказал ему, что нервничаю, потому что предупредил, что начало дается мне с трудом? Я позволил ему делать что хочется, потому что мне было так хорошо и чувствовал я себя таким желанным, что в ответ желал его еще больше – больше, чем когда увидел в церкви и едва не прижался к его груди. Я знал, что он сейчас сделает, однако его следующий шаг вновь обернулся для меня сюрпризом, а потому, когда он наконец попросил меня открыть глаза и посмотреть на него, я был весь его; и когда он целовал меня снова и снова, мне не нужно было ничего говорить или думать, мне ничего не нужно было делать, только отдаться человеку, который как будто знал меня и знал мое тело и его желания куда лучше, чем я сам; знал с того момента, когда заговорил со мной в церкви и я дотронулся до его руки; знал, когда попросил подождать его у церкви, а потом пригласил на ужин; знал, когда не дал свершиться тому, что могло свершиться, и резко попрощался; знал все обо мне, когда увидел, как легко я краснею, а потом зашел чуть дальше, чтобы посмотреть, как я отреагирую; знал, что я уже очень давно потерял свою душу и теперь вдруг обнаруживал, что она всегда была со мной, просто я не знал, где ее искать и как найти без него. Я хотел сказать: «Я потерял свою душу, потерял свою душу», – а потом услышал, как бормочу:

– Все эти годы я жил без души.

– Не надо, – сказал он, как будто испугавшись, что я сейчас заплачу. – Просто скажи, что я не делаю тебе больно.

Я кивнул.

– Нет, скажи: «Ты не делаешь мне больно», скажи, если это так.

– Ты не делаешь мне больно, – повторил я.

– Скажи еще раз, скажи много раз.

И я, зная, что так оно и есть, сказал:

– Ты не делаешь мне больно, ты не делаешь мне больно, не, не… – И даже произнося эти слова больше раз, чем он меня просил, я понял, что еще он помог мне оставить позади все то, что я принес с собой этой ночью: мои мысли, мою музыку, мои мечты, мое имя, моих возлюбленных, мои угрызения совести, мой велосипед и все прочее, что я бросил на куртку и рюкзак в гостиной или запихнул в ременную сумку на велосипеде, который пристегнул к столбу внизу перед тем, как сесть в лифт.