— Но почему? Почему? — В глазах Бернара светилось искреннее недоумение. — Это неправильно, Натали. Это неправильно лишать двоих радости естественных чувств — дочь и отца…

— Так вышло, — сухо проронила Натали.

— Но ты… когда-нибудь их познакомишь?

— Боюсь, я уже сама не знакома с Бьорном.

— Погоди. — Бернар положил свою ладонь на ее руку, и Натали почувствовала, как она дрожит. — Я сейчас подумал… Если бы Мира была моей дочерью… Какое я испытал бы счастье!

Его глаза горели так ярко, что Натали почувствовала неловкость.

— Но она не твоя дочь.

— Ах, как бы я этого хотел… Ты не посмела бы меня держать на расстоянии. Слышишь?

В голосе Бернара на самом деле слышалась угроза, так мог говорить только мужчина, которого женщина хотела лишить чего-то. Его голос был отдаленно похож на рычание Долли, их аляскинской хаски, когда ездовые собаки пытались отнять у нее сахарную косточку.

Натали смотрела на Бернара, и в ее глазах больше не было паники. Это была снова взрослая сильная женщина, такая, каких Бернар не принимал. Они не его партнерши. Но он осмелился сказать:

— Натали, как я тогда завидовал ему…

— А ты знал? — Она густо покраснела.

— Разве можно было не знать? — Бернар окинул ее откровенным мужским взглядом, каким-то чужим, словно они никогда не были знакомы, словно он смотрел на женщину, которая не способна понять то, что он намерен сказать. Потому что она — женщина и ей не дано понять. — Ты так кричала тогда в палатке, это была страстная музыка, которую я пытался передать в своих сочинениях, но… не смог.

Натали внезапно ощутила прилив ярости. В словах Бернара — или нет, в его интонации, — она услышала что-то снисходительно-мужское. Такое, что она уже слышала в своей жизни, особенно явственно — от Траппера. Видимо, потому, что на его глазах она менялась и становилась взрослой и самостоятельной. Была еще одна причина — она заключала с ним контракты, а не он с ней.

— Но неужели у тебя в постели так никогда не кричали женщины? — Глаза Натали блестели холодным блеском, она сверлила Бернара взглядом, ожидая, что сейчас он заорет, взорвется от оскорбительного намека.

Но он расхохотался и покачал головой.

— Может быть, потому я часто меняю женщин, что не могу найти такую.

— Мне жаль, — насмешливо бросила она. — Тебе предстоит упорный труд.

— Ничего, ничего, я справлюсь. Потому что у меня есть… камертон, с помощью которого я найду нужную мне тональность.

— Ладно, перестань, — попросила Натали.

— Перестать — что? Искать? — Бернар сделал вид, что не понял, о чем она говорит.

— Перестань паясничать, вот что, — пояснила Натали.

— Хорошо, перестану. Обещаю. А вот чего не обещаю, так это того, что новость сохраню в тайне.

— То есть? — Натали почувствовала, что задыхается. — Это моя тайна.

— А что ты сделаешь? Как запретишь мне сообщить Бьорну? Ты думаешь, мужская солидарность — это блеф? — Он опрокинул бокал и уставился на нее. — Мужчина — мужчине не враг. А женщина мужчине — заклятый друг. Поняла?

— Что-то ты заговариваешься, Бернар. Но… я прошу тебя, как заклятого друга, оставь все, как есть, хорошо?

В ее тихом голосе не было мольбы или угрозы. В нем была уверенность в собственной правоте, которую нельзя оспорить.

— Хорошо, — уступил Бернар, — я не стану вмешиваться.

Он криво усмехнулся. Было бы справедливо добавить прямо сейчас, что однажды он уже вмешался.