Пахло дегтярным мылом, нечистой одеждой, дымом. Пар пропитал стены барака, осел на них мутной слезой, поднимался к оштукатуренному потолку, и оттуда падали теплые, грязные капли на головы, на цементный пол. Стекла небольших низких окон были закрашены синей краской, вероятно, чтобы отсюда не видели плац.

Ядвига подвела Олю к анвайзерке — пожилой немке с благообразным широким лицом и до локтей красными руками.

— Нойе арбайтерин! (Новая работница!)

Немка жалостливо покосилась на младенца, показала на другую половину барака:

— Туда.

Там у длинных столов гладильщицы жгли на швах гнид, и те потрескивали под утюгами, как сухой песок.

Ядвига достала где-то пустой ящик из-под стирального порошка, поставила его в углу гладильной, бросила на дно тряпье, уложила Толика — он мгновенно уснул. Сама же рассказала Оле, что анвайзерка Марта была прачкой в Бонне, что она сектантка, сюда попала после того, как заявила, что Гитлер — слуга сатаны. Вообще, женщина она добрая, подчиненных не бьет, делится с ними едой из домашних посылок, но вот несчастье: допекает проповедями. Ядвига, подражая, зашепелявила:

— «Вы тут за грехи свои, за тэ, что утрачили веру в истинного бога». Ясне? — рассмеялась она. — Айда, покажу арбайт, — и, подведя Олю к котлу, стала учить, как надо помешивать палкой белье, а потом, подцепив вываренное, сбрасывать в деревянные бадьи.

В это время в барак ворвалась Кифер, в руках она держала свой китель и еще с порога стала кричать, что эти скоты плохо стирают. Все более распаляясь, Кифер подбежала к Оле и начала яростно совать китель ей в лицо.

— Вот тебе, падаль, вот!

Ядвига стала между. Скворцовой и надзирательницей:

— Она не винна. Джишь первши джень — зи ист эрсте таг…

— А ты что, красная защитница?! — Кифер подняла хлыст, чтобы ударить Ядвигу, но та выдернула его и бросила в открытую дверь.

Ауфзеерка остолбенела, потом выхватила свисток, начала дуть в него, пока не сбежалась охрана.

— В карцер паскуду! — крикнула она и, когда Ядвигу стали уводить, сзади остервенело ударила ее сапогом по ногам.

На следующий день Оля, везя со склада на тачке стиральный порошок в прачечную, вдруг в ужасе застыла.

Против кирпичного дома коменданта, на расчищенной площадке, стояла длинная скамья для порки, немцы в насмешку называли ее «святым местом». Эсэсовец подвел к скамейке Ядвигу, повалил ее лицом вниз, привязал ремнями и задрал платье. Стоявший на крыльце комендант лагеря Гротке в новенькой шинели, накинутой на плечи, весело крикнул:

— Фюнф унд цванциг аш! (Двадцать пять по заднице!)

Серовато-черный огромный волкодав прислонился к сапогу Гротке.

Эсэсовец стал стегать Ядвигу плеткой, каждый раз выхаркивая «Хек!», как мясник при рубке мяса. Брызнула кровь. Рядом со скамьей стоял невозмутимый доктор в белом халате и, щупая пульс Ядвиги, говорил:

— Можно… можно…

— Хватит урока, — милостиво крикнул комендант, когда счет дошел до двадцати, — кланяйся и говори учителю «данке шен».

Ядвига с трудом встала, одернула платье и, подойдя к истязателю, плюнула ему в лицо. Тот, взревев, сбил ее с ног, стал пинать сапогами, норовя попасть в голову…

Проходящая мимо ауфзеерка крикнула Оле:

— Ну, что стоишь — вперед!

В эту ночь она так и не смогла заснуть. Все видела белое тело Ядвиги в кровавых лохмотьях, ее гневные глаза. Теперь Ядвигу убьют, если еще не убили. Как убили Надю…

Скворцова вспомнила Анатолия, своих родителей. Что знают они о ней?

Неужели люди где-то свободно ходят по улицам, сидят на скамейках в парке, дышат свежим воздухом? И не ждут, что каждую минуту их могут послать в газ, на порку? Неужели где-то люди бегают на коньках, танцуют, весело смеются, стоят на берегу реки?

Кто-то громко простонал.