Фамилия это его, что ли? Или очередное словечко из жаргона?

На Юрке — толстой вязки коричневый свитер, подпирающий подбородок, синие галифе заправлены в сапоги.

Комната у него большая, но явно холостяцкая: одежда висит на гвоздях, вбитых в дверь, занавески какой-то дикой зелено-синей расцветки, на столе — внавал грязная посуда. Они вместе стали убирать ее, готовить чай, а потом Юрка из-за дивана заговорщицки извлек непочатую бутылку водки, любовно обтер ее.

— Выпьем по маленькой, и легче станет от и до, — знающе сказал он.

— Нет, водку мы, Юра, попьем в другой раз, — не желая обижать хозяина, мягко сказала Лиля, — ограничимся чаем. Ладно?

Юрка с огорчением, но покорно сунул бутылку за диван.

— В этой хате демократия, — крутнул он ус.

Они попивали чай с вареньем («бабка из деревни прислала»), и Юрка все ждал, не объяснит ли профессорша, что же у нее такое произошло — семейное или служебное, — но она не объясняла, а расспрашивала его о родителях, о том, не думает ли он учиться дальше?

Юрка держал блюдце на кончиках пальцев, поставленных торчком. Под широким ногтем большого пальца кляксой чернела запекшаяся кровь — наверно, ударил или прищемил.

Осторожно опустив блюдце на стол и отерев пот со лба заранее заготовленным полотенцем, Юрка вместе со стулом пододвинулся ближе к гостье, словно бы участливо, но и опасливо — как бы не огрела — обнял профессоршу за покатые теплые плечи.

Но нет, Владимировна не рассердилась, только попросила:

— Сядь-ка ты, дружок, на свое место…

Юрка и на этот раз не осмелился ослушаться, отсунулся, подбил взмокший чуб.

Но теперь он решил пустить в ход еще одно проверенное средство из своего богатого арсенала: бабе польстить — первое дело, любая дрогнет.

— Ну и кожа у вас, чистый штапель, — восхищенно произнес Юрка, уставившись на нее затуманенными глазами.

— Почему именно штапель? — поинтересовалась Лиля, с трудом пряча иронию.

— Он мягче от шелка, — знающе пояснил Юрка.

— А-а-а…

Глубокой ночью, несмотря на бурные протесты Юрки («Да куда ж в такую темень?»), Лиля ушла. Когда за ней закрылась дверь, он в сердцах даже плюнул: «Ну не стерва ломучая? Сорвалась с кукана!» Он был уверен, что какую-то еще возможность не использовал. А попервах все так хорошо шло.

Лиля еще долго кружила по улицам. Мысленно разговаривала с… Максимом Ивановичем. Он спрашивал: «Сколько же ты еще будешь попирать свою гордость, насиловать свою природу? Или утратила чувство собственного достоинства?» — «Нет, нет, дорогой человек, — отвечала ему Лиля, — я осталась и останусь сама собой».

Зарозовели сугробы. На улицах появились дворники. Начался перестук их ломиков. Лиля решила пойти в институт, пусть вахтер подивится такому раннему приходу ученого секретаря. Мало ли какие могут быть у нее неотложные дела. Нет, надо уехать со Шмельком к маме, развестись с Тарасом.

Она снова и снова подумала: «Кому нужна фальшь? Меньше всего Вовке».

Вечером, когда сын спал, она об этом решении сказала, насколько могла спокойнее, Тарасу. Он сразу поверил, что она так и сделает.

— Прости, Лиля, прости… Подлец я… И о Елизавете пакостно… Прости… Подумай о сыне… Я не могу без тебя…

Жалок этот несчастный человек, не умеющий любить. Но разве можно строить семейную жизнь на жалости?

— Нет, Тарас, я тебя не только не люблю, но и не уважаю… Мы не можем оставаться вместе…

Как Новожилова и предполагала, Аркадий Станиславович чинить ей препятствий в уходе из института не стал.