Рассматривает рисунок, хмыкает, пожимает плечами:

— Ничего не понимаю. Это что такое?

И возвращает блокнот поручику!

— Дайте-ка глянуть, — опережаю офицера, уже открывшего рот в попытке что-то пояснить Паньшину относительно своего рисунка.

Александр Карлович снова забирает блокнот, подносит ко мне поближе. Смотрю на рисунок и вижу схематичное изображение парашюта.

— И как вы его назвали?

…После этого знаменательного во всех смыслах визита посетители повалили валом. Покоя мне не было. И, главное, врачи всех пропускали без зазрения совести! А как же режим, сонный час, часы посещения больных? Всё мимо.

В основном шли офицеры и журналисты. Первые всё порывались пожать руку и выразить восхищение моей смелостью, вторым понятно, что нужно было.

Терпение моё длилось недолго. И закончилось оно после того, как какой-то предприимчивый писака притащил в палату своего собрата, фоторепортёра. И тот прямо на входе полыхнул мне в глаза вспышкой, задымив вонючим дымом палату. Пробовали дышать продуктами горения магниевой смеси? И не пробуйте, гадость неимоверная. А у меня же ещё и окна не открываются! Вся эта взвесь рассеивалась очень долго. Терпел, но не вытерпел, закашлялся. Бок разболелся, швы потревожил. Они у меня хоть и быстро заживают, но всё равно дело неприятное. Ох, как я рявкнул!

— Все вон!

Не сдержался, каюсь. Довели. Некрасиво получилось, согласен, но почему-то не вину ощущаю за свою несдержанность, а довольство. И даже настроение наладилось. Одно плохо, репортёрам на мой рык с высокой колокольни плевать! Никуда они не вымелись, так в палате и остались. Фотограф, правда, дальше не пошёл, на месте остался стоять. На пороге. А журналюга, раб пера и пишущей машинки, если она сейчас, конечно, существует, с вопросами насел. Правда, издалека, близко не подходил. Чуял профессионал, что приближаться сейчас ко мне чревато неприятностями.

Хорошо, что на мой рык сестричка прибежала, глянула на мою побледневшую физиономию, протиснулась мимо нахала, промакнула чистым полотенчиком мой вспотевший лоб и решительно выпроводила прочь молодых людей. И окно открыла. С трудом, но справилась. Всю пыль, что между рамами скопилась, прямо в палату сквозняком затянуло. Лежу, чихаю. Вот и думай, что хуже…

Сестричка охнула, дверь быстренько закрыла, ещё раз лоб промокнула, стакан воды налила, меня напоила и заботливо поправила одеяло, даже свисающий краешек подоткнула сбоку. Раны заживающие не потревожила, слава Богу. И, как чуть позже узнал, нажаловалась на наглых визитёров моему лечащему врачу. Не дежурному, а именно лечащему. Скандал потом был громкий, говорили. В итоге визиты прекратились, и я вздохнул спокойно. Тогда-то и пошло моё выздоровление невиданными для медперсонала темпами. Так полагаю, что организм мой испугался подобных нагрузок и решил поскорее из больницы ретироваться.

Да, ещё одна «радость» — родственники объявились. Приехал отец со своим семейством, и сразу же в день приезда, нужно отдать ему должное, навестил меня. Поздравил с Георгием, показал газету с заметкой и фотографией. На ней Император мне на пижаму крест цепляет. Императора хорошо сняли, качественно, а от меня только одеяло видно и бесформенный контур тела под ним. Зато в заметке есть имя и фамилия. Ну и ладно.

Улучшились ли после этого условия содержания? Совру, если скажу да. Как было, так и осталось. Та же палата, каша и постель. В общем, лежать тут надоело, можно было начинать вести разговор о выписке. Ну а что? Долежать я и дома могу, тем более, теперь есть кому за мной ухаживать. Это не мои слова, это так лечащий врач себя успокаивал, когда меня выписывал. А дураков нет его разуверять.

Паньшин ещё раньше покинул сие учреждение и теперь пребывал дома, таял в горячих объятиях своей пышногрудой супружницы. И даже не попрощался, когда выписывался. Катанаева, слава Создателю, тоже не показывалась.