Но  вместо праведного убийства я покинул неосвещенную комнату. Оставив занавески  открытыми для той безграничной тьмы, перед которой мое доверие и надежды  становились еще более глупыми и жалкими. Спустившись вниз, я вышел из  безмолвного дома в холодную ночь, наполненную ревом океана.

Где-то  в этом темном городе еще должны подавать еду. Возможно, от горячей пищи мне  станет лучше. Но Тоби я ничего не принесу. Утолю лишь собственный голод. Или я должен  был подождать, когда он выйдет из наркотического ступора, а затем найти ему  еду, как делал всегда? А еще за свой счет, как он и ожидал? Тоби считал, что  имеет на то полное право. Такова была суть наших отношений. А то, что одна  группа людей может сделать для другой, представлялось основой цивилизации,  теперь, когда все иллюзии справедливости были потоплены. Теперь, когда почти весь  мир лежал в руинах. Вероятно, жадность была основой основ нашего вида.

Я  шел по Куай-дю-Канада и старался не смотреть на великое молящее море, охваченное  своим идиотским волнением. Мне не хотелось быть затянутым в те черные бурные  воды. Слева от меня простирался длинный ряд пустых отелей и баров с  неосвещенными окнами. Многие были закрыты изнутри, с помощью одеял, прибитых к  рамам или старых газет, приклеенных скотчем к стеклу.

Прежде  чем я повернул в сторону от моря, я увидел в окне еще одну фигуру. Она стояла в  глубине комнаты, но в рассеянном свете от одного из последних уличных фонарей, и  по-прежнему показывала черному океану свою каменную голову, закрытую капюшоном,  с зажатым белыми пальцами лицом.

Я  прошел по Рю-ду-Мезере и Рут-де-Рй. Здесь тоже все было заперто, закрыто  ставнями и заброшено. Но в слабом желтом свете от ламп и от случайного освещенного  окна над улицей я замечал другие каменные статуи. Они стояли в отдаленном мраке  пустых сувенирных лавок, или жались от отчаяния за грязными витринами  разорившихся агентств недвижимости, магазинов одежды и кафе. Каждая из фигур  заставляла меня вздрагивать, и я старался не задерживать на них взгляд, из  боязни, что мое нездоровое любопытство заведет меня в пустую лавку, где я буду  стоять, охваченный ужасом, в темноте и пыли, рядом с ними, среди рассыпанных рекламных  листовок давно закрытых пиццерий.

Я  прошел по более широкой улице Рю-Мари-Роз-Тонар и не увидел ни души. Рестораны  закрылись ставнями от безразличия, длившегося так долго, что их рекламные щиты  и вывески успели выцвести. Экипажи давно и бесследно исчезли. Бродящие туристы  стали лишь отголоском воспоминаний о далекой эпохе, когда в выходные мало кто  отдыхал. С моря пришла тьма, и проникла туда, где раньше было место лишь  людскому кривлянию.

По  обеим сторонам Канала остатки нас теперь стекались в сереющие города за  благотворительной помощью, раздаваемой с кузовов грузовиков. Либо мы изо дня в  день стояли в длинных очередях, влекомые обещанием чего-то цветастого. Во Франции  тоже закрывались целые деревни и города. Словно лампочки на некой гигантской  электросети, гаснущие по пути Великого Отступления в сторону Парижа, и оставляющие  остальную часть страны в темноте. Береговая линия была уже полностью черной,  будто море вылилось через край. Густое, соленое и токсичное.

Но  в заброшенных местах открывались другие регионы, либо они всегда были открыты, но  не замечались из-за своей неуместности. Без суеты, шума, автомобильного  движения и электричества, под луной распускались странные цветы, а любопытные  двери и окна оставлялись беспечно раскрытыми. В этих проявившихся пространствах  не было жизни. Лишь безмолвный взгляд того, что навеки "впиталось"  в эти места.