|
И все же с полной уверенностью числить себя среди живых не решался. Что то во мне умерло. Я не мог определить, что именно, но догадывался, что как раз оно и является признаком «жизни». Мне осталась только она, машина… машина сознания. Как солдат, которому воздалось по его молитве, я был переведен в тыл. «Aux autres de faire la guerre!» К сожалению, к моему телу забыли прикрепить бирку с пунктом назначения. Я отступал и отступал – иногда со скоростью пушечного снаряда. Все в этом отступлении казалось знакомым, но приткнуться было некуда. Когда я начинал говорить, мой голос звучал как фонограмма. Всякие ориентиры были утрачены. ЕТ НАЕС OLIM MEMINISSEIUVABIT. В то время у меня хватило провидческого дара, чтобы начертать эту бессмертную строку из «Энеиды» на шкафчике с туалетными принадлежностями, подвешенном над кроватью Стаси. Я, наверное, уже описывал пашу квартиру. Но это не важно. Даже тысячи описаний никогда не воссоздадут ту реальность, в которой мы живем. Ведь именно здесь я, подобно Шильонскому узнику, или Божественному Маркизу, или безумному Стриндбергу, изживал собственное сумасшествие. Погасшее светило, уставшее бороться за собственный лик. Помню почти постоянную темноту. Хладный мрак могилы. Тогда, в метель, во мне зародилось подозрение, что теперь во веки веков мир будет погребен под мягким белым покровом. Звуки, проникавшие в мою измученную голову, приглушало это пушистое одеяло. Без сомнения, то была Сибирь моего сознания. А по соседству бродили волки и шакалы, их жалобный вой изредка перебивал звон санных колокольчиков или громыхание грузовика, везшего молоко детям сиротам. Где то ближе к рассвету объявлялись, рука об руку, обе подружки – свежие и румяные с мороза, полные впечатлений от прошедшего вечера. Время от времени нас навещал кто нибудь из кредиторов, долго и упорно колотил в дверь, а потом снова исчезал в снегу. Или забредал безумный Осецкий – тот тихонько стучал в окно. И непрерывно валил снег, иногда тихо роняя огромные, похожие на звезды, талые снежинки, а иногда, гонимый ветром, жалил ледяной крупой, впивавшейся в лицо тысячей иголок. В этом состоянии постоянного ожидания я туже затягивал пояс. Выдержки мне не занимать, но это терпение расчетливого преступника – оно не похоже на смирение святого и даже на упорство черепахи. Убить время! Убить мысль! Убить муки голода! Одно затяжное убийство… Потрясающе! Если за выцветшими шторами я узнавал силуэт приятеля, то иногда мог и открыть дверь – хотя больше для того, чтобы глотнуть свежего воздуха, чем приветить родную душу. При встрече мы обменивались одними и теми же словами. Я настолько привык к этому ритуалу, что иногда, оставшись один, разыгрывал диалог сам с собой. Начало – всегда в духе Рюи Лопеца. – Что ты делаешь здесь один? – Ничего. – Вот это да! Ты что, с ума сошел? – А что ты сам делаешь целый день? – Да ничего. Потом начинались неизбежные поиски сигарет и мелких денег, сырного пирога или булочек. Бывало, что я предлагал сыграть партию в шахматы. Вскоре кончались сигареты, потом догорали свечи и сходил на нет разговор. Когда я оставался один, приходили воспоминания, самые приятные и удивительные – из моего прошлого, припоминались люди, места, разговоры. Голоса, гримасы, жесты, колонны, парапеты, карнизы, лужайки, ручьи, горы… Видения накатывали на меня волнами – случайные, никак не связанные между собой… словно сгустки крови, пролившейся с чистого неба. |
