Хотя… если вспомнить, и при перестройке Матрену могли в психушку запереть. «Пятнистого» Михаила Сергеевича она тоже не шибко жаловала, жалкую участь и вечный позор ему предрекала. (Наверное, по общей неуживчивости характера и невозможности удержать ядовитый язычок на привязи.)

— А что за Фельдмаршал такой? — слегка улыбнулась воспоминаниям Надежда Прохоровна.

— А, — отмахнулась золовка. — Баламут один. Ты его, наверное, не вспомнишь — Сережа Суворов. Карпыч. Раньше важный был, с портфелем под мышкой по деревне бегал — заведовал почтой в Красном Знамени, бо-о-ольшой начальник. Нынче на пенсию выпихнули, так поутих. К народу приблизился.

«Язва, — с ухмылкой подумала Надежда Прохоровна. — Как есть — язва. Ничуть не изменилась, языком как бритвой бреет».

— Он про тебя статью в газетке еще давно вычитал, так нынче три недели за мной хвостом ходил — вызывай да вызывай родственницу из Москвы для следствия! Чуть умом от его трескотни не тронулась… — сказала, запнулась и, неловко хмурясь, поглядела на гостью снизу вверх. — А может, и зря не тронулась… Зря тебя не вызвала… Может, и был бы Федька живой… А я с молотком у кровати, в запертой избе от духоты не маялась… У меня ведь, Надежда, вчера днем кто-то в избе пошарил…

— Обокрали?! — ужаснулась Надежда Прохоровна и села на краешек лавочки у печки.

— Да нет, — отмахнулась золовка. — В серванте, где документы и всякие бумажки лежат, пошарил, но ничего не взял.

— А было что взять?!

— Дак… рублей пятьсот от пенсии остались… колечко золотое, сережек пара…

— Странно, — свела брови к переносице «знаменитая» московская сыщица. — Для лихого человека — рубль пожива.

— Вот то-то и оно! — стукнула кулаком по столу Матрена. — Я как шмон-то этот обнаружила, чуть умом от страха не тронулась! Одна ведь! Полкана пинком перешибешь! Один толк от него, что звонко брешет.

— А где ты была, когда в доме шарили?

— В огороде.

— А почему Полкан не брехал?

— Так собаки не брехали, когда и Федьку убивали, — понизив голос до зловещего шепота и приблизив раскрасневшееся лицо, проговорила парамоновская жительница. — Наш это кто-то, Надька. Собакам хорошо известный. Мой-то Полкан самый звонкий на деревне, так даже разик не брехнул, когда по дому шарили…

— А ты уверена, что шарили?

— Так тесемочка от папки с документами в щели торчала, — все тем же трагическим шепотком, от которого мурашки по спине бегали, докладывала Матрена. — Я как в дом вошла, сразу непорядок заметила. Торопился кто-то, бумажки не в полном порядке оставил, не как у меня было. — И вдруг прижала обе руки к впалой груди. — Христом Богом тебя, Надежда, молю — найди лиходея! Я ж сегодня ночью ни минуточки не спала! От каждого шороха вздрагивала да за молоток хваталась!

Совсем не так рассчитывала Надежда Прохоровна провести первый вечер в Парамонове. Надеялась посидеть душевно под чай да рюмочку, принять наливочки за помин души мужа и прочих родственников… Утром на погост по холодку сходить…

А вон как вышло. Сидит над разрезанной колбасой перепуганная Матрена, лицо английской леди в испуге кривит, страхи перечисляет…

Надежда Прохоровна вздохнула. Какие клятвы этой зимой себе давала — никаких расследований больше — чудом живая осталась! Да при полном рассудке. А вон как — снова, как скажет Лешка, вляпалась.