Анна Мироновна пробыла в палате больше часа, несуетливо помогала Тамаре, рассказала еще о дороге и о том, что довез ее до точки Василий Васильевич Рубцов.

— А сейчас он где? — спросил Виктор Михайлович.

— В город уехал.

— Чего ж ко мне не зашел?

— Сказал: «Разговорами Вите не поможешь, а в медицине я — темный лес в двенадцать часов ночи». Ты ж его знаешь. Я не стала настаивать.

Когда Виктор Михайлович заснул, его снова начали преследовать странные видения. Снилось, что он спит и видит во сне воздушный бой. Просыпается и старается понять, как можно увидеть во сне то, чего на самом деле никогда не было. Не понимает. Не успевает додумать до конца, как звучит тревога, и приходится вылетать на барражирование. Район переправы хорошо знаком. Густой еловый лес, доросший до самой реки, узкая, плохо просматривающаяся, с высоты песчаная дорога, ярко-желтый, только что вновь наведенный понтонный мост. Парой они ходят над районом переправы. Ходят с севера на юг и с юга на север, челноком, — снижаются, набирают высоту и вновь снижаются. Все происходит точно так, как представлялось ему во сне.

«Странно, — думает Хабаров, — со стороны солнца сейчас нас должна атаковать пара «фоккеров». Он делает отворот в сторону, упреждая действие предполагаемого противника. И тут же замечает: слева действительно валятся «фоккеры».

«Хиромантия какая-то», — успевает подумать Хабаров и принимает бой, с первой же атаки ликвидировав самое страшное — внезапность…

Они дерутся долго и трудно. Почему-то «фоккеры», каким-то таинственным, совершенно непонятным Хабарову образом все время меняют окраску: сначала они кажутся светло-зелеными, как кузнечики, потом — ярко-красными, пурпурными, наконец, отвратительно желтыми и совсем черными.

Черного «фоккера» сбивает ведомый. Хабаров гонится за вторым, раскрашенным, как попугай, во все цвета радуги. Но теряет его из виду. Колющая боль в руке настигает внезапно, Хабаров вскрикивает и отчаянно ругается…

Медленно приходя в себя, Виктор Михайлович открывает глаза, видит перепуганное лицо Тамары, ее отведенную в сторону дрожащую руку со шприцем.

— Вот черт! Уже во сне сны снятся. Так и вовсе свихнуться можно.

— Напугали вы меня, Виктор Михайлович. Как закричите, как заругаетесь…

— Прости, Тамарочка, воевал. А он ушел, паразит, прямо из перекрестья выскочил. Как не заругаться. Прости.

Сделав укол, Тамара уходит. Хабаров остается один. Лежит и думает. Что-то изменилось. Было спокойно, стало тревожно. И Клавдия Георгиевна подозрительная сегодня, и Тамара перепуганная. Неужели оттого, что приехала мать? Не должно быть. И, верный себе, Виктор Михайлович пытается, отбросив все случайные, внешние факторы, спокойно проанализировать обстановку.

Нога? Нога болит больше, чем болела до этого, но с ногой ничего не делают… Значит, вряд ли тревога из-за ноги.

Спал плохо? Но и тут, пожалуй, ничего удивительного нет. Гораздо удивительнее, что он вообще может спать, не меняя положения, не ворочаясь.

Сегодня уже три раза брали кровь из пальца. Говорят, на анализ. Раньше столько раз в день не брали. Значит? Значит, или нашли, или ищут изменения в крови.

На этом месте Хабаров вынужден признаться, что дальнейшие рассуждения не имеют никакого смысла: про кровь и возможные неприятности, связанные с ее изменениями, он знает слишком мало.

«Пусть, врачи думают, — решает Хабаров, — на то они и врачи».

Лучшее, что, вероятно, можно было сделать, — заснуть.