— Как ты допер, Витька?

— Просто: сначала обдумал… потом проверил…

В тот день Хабарова впервые назвали испытателем. Правда, в шутку, и прозвище не пристало.

Испытатель. Сознательно и бессознательно к этому строгому званию Хабаров шел всегда.

В летном училище, особенно поначалу, Хабарову досталось солоно: все, что было связано с теоретической подготовкой, давалось без труда, и в полетах с первых же дней он продвигался успешно, а вот привыкнуть к строгим армейским порядкам, к безропотному подчинению старшим, к регламентированной до последней минуты жизни — это давалось мучительно! И нотаций он наслушался, и выговоров нахватал, и на гауптвахте посидел, пока не закончил курс…

Здесь, в авиаучилище, судьба свела Хабарова с майором Бородиным. Бородин командовал эскадрильей и был в своем роде достопримечательностью учебного заведения. Имея два класса официального образования, все остальное майор постиг самостоятельно. А постиг он многое: Бородин великолепно летал, превосходно учил летать, и уже много лет увлекался психологией. Начав дилетантом, к тому времени, когда Виктор стал курсантом, Бородин сделался признанным авторитетом, автором ряда статей в педагогических, медицинских и специальных авиационных журналах.

Бородина уважали, любили и побаивались. Уважали за обширные знания, настойчивость, неиссякаемую, казалось, энергию, любили за справедливость. А побаивались не столько за власть, которой был наделен комэска, сколько за прямоту и уничтожающую меткость высказываний.

Курсант Хабаров был, естественно, достаточно далек от майора Бородина. Далек до тех пор, пока после какого-то очередного «художества» не оказался вызванным наличную беседу к командиру эскадрильи, кстати сказать, не в служебный кабинет, а на квартиру.

Отвыкнув за восемь месяцев армейской казарменной жизни от домашней обстановки, Хабаров был смущен пестрым ковром на стене, настольной лампой под зеленоватым шелковым абажуром и накрытым белой крахмальной скатертью круглым столом, а больше всего — нестроевым видом самого Бородина: дома майор ходил в лыжных байковых штанах и какой-то странной, не то спортивной, не то пижамной коричневой куртке.

— Садитесь, — сказал Бородин, — рассказывайте.

— Виноват, не понял, товарищ майор, что именно я должен рассказывать? — спросил Виктор, оставшись стоять между дверью и столом.

— Меня зовут Евгений Николаевич, и, пожалуйста, здесь, не на службе, забудьте о чинопочитании, садитесь и рассказывайте: как жили до армии, чем интересовались, что читали, к чему стремились? Работали? Учились? Женились?

Сбитый с толку неожиданным поворотом разговора, Хабаров начал довольно бестолково, скованно. Видимо, Евгений Николаевич вполне отчетливо понимал состояние курсанта, во всяком случае, не перебивал его нетерпеливыми вопросами, не подгонял.

И, сам того не ожидая, Хабаров рассказал Бородину о том, о чем не рассказывал даже самым близким друзьям-курсантам. Признался, что ему нравится летать, нравятся самолеты, что ему очень хотелось бы достичь самых высоких высот в пилотаже, а вот служить… как бы поточнее выразиться, служить трудно, потому что он не умеет подчиняться, не умеет подавлять себя…

Евгений Николаевич не возражал. Он сидел в кресле, склонив голову на руку, и внимательно слушал. Потом, будто только что вспомнив о Хабарове, как-то сразу оживился и спросил:

— Скажите, Виктор, в принципе, вы признаете существование необходимости в жизни?

— Как не признавать, когда каждый устав — выражение необходимости, и каждое наставление, и каждая инструкция… А их тут, пока кончишь, штук сто надо сдать.

— Вы так говорите, будто необходимость существует только в армии.