Непременно мраморный, с голубыми разводами по серому фону». — И, будто спохватившись, Виктор Михайлович спросил: — Вам это интересно? Что-то я разболтался…
— И что ж было, когда инженер прочел резолюцию этого Углова?
— Сначала не понял шутки и разозлился, потом понял и расстроился. Так расстроился, что лично мне жалко его стало.
— И вы взялись летать?
— Не сразу, конечно. Многое пришлось, пересчитать, переиначить и, конечно, «быстро выполнив первое прицеливание», на второе никто уже не лез, а сразу рвал когти подальше от матушки земли, на высоту. Но все равно это был знаменитый цирк!..
— Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?
— Тоже.
— Что — тоже?
— Страшно.
Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:
— И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!
— Ну почему — кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне я беспомощный, а в настоящем полете — хозяин…
— А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?
— Стрелял!
— Он очень смелый?
— Углов? Очень! Иногда даже слишком.
Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая но время всех этих процедур на задумавшегося у его кровати доктора. Неожиданно Хабаров спросил:
— А почему, Клавдия Георгиевна, у вас сегодня такой встревоженный вид? Что-нибудь не так?
— Нет, все так. Просто я устала и не выспалась. Не обращайте внимания и лучше расскажите, что вам еще снилось.
— Еще? — Он поморщился и стал неохотно рассказывать: — А потом мне показалось, что в палату вошла мама. Вошла, остановилась у спинки кровати и будто бы начала молиться. И я никак не мог понять, что она там шепчет и почему все время говорит: «Дай бог, чтобы у него с кровью все было в порядке…» Постояла и пошла к окну. Я хотел посмотреть, что она делает у окна, но не мог повернуться.
— Разве же это похоже на Анну Мироновну — молиться?
Виктор Михайлович ничего не ответил. Прикрыл глаза и сколько-то времени лежал совсем тихо. Клавдия Георгиевна решила, что Хабаров уснул, поднялась и хотела уйти.
— Доктор, — неожиданно резко сказал Хабаров, — только не пытайтесь меня обманывать: мама здесь?
— Почему вы решили?
— Я никогда при вас не называл маму по имени и отчеству. Не обманывайте меня, доктор. Единственное, чего я никогда и никому не прощаю, — вранье. Пусть мама зайдет. Не беспокойтесь, я не разволнуюсь, не завалюсь в обморок, и вообще мне мама не повредит, а она все равно видела, какой я красивый. Ступайте, Клавдия Георгиевна, позовите ее.
Вошла Анна Мироновна, внешне очень спокойная, сдержанная, и сразу сказала:
— Тебе повезло, Витя, Вартенесян — настоящий Хирург, и Клавдия Георгиевна мне понравилась.
— Откуда ты знаешь Вартенесяна?
— Оказалось, мы знакомы еще с войны. — И мать принялась рассказывать, как ездила к Бородину, как Евгений Николаевич связывался с больницей, как она по голосу и манере говорить узнала Сурена Тиграновича.
Анна Мироновна говорила ровным голосом, не спеша, всем своим видом пытаясь внушить сыну, что ничего особенно тревожного с ним не происходит. Как это ей удавалось, сказать трудно. |