|
Но я полагаю, это не главный предмет для обсуждения. Прошу объяснить мне другое: если пьяная шпана пристает к девчонке, я должен вмешаться или пройти мимо? Полагаю — проходить не должен. Дружинники не разобрались, что к чему. Молодые, неопытные, но кто дал им право учинять насилие над человеком — крутить руки и так далее. Полагаю — беззаконием нельзя утверждать закон. И еще: вчера я просил майора пойти вместе со мной или послать кого-нибудь ко мне домой (тут всего двести метров), чтобы проверить документы, которых я не имел при себе. Неужели это трудно было сделать? От ответственности я уклоняться не собираюсь и не собирался. Просил простейшим способом установить мою личность и действовать в соответствии с законом. Какая же необходимость была держать меня в милиции до утра, вызывать товарища Кравцова?
Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно. Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил: — Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику? — Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой — девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья? — Превышение предела необходимой обороны, — сказал Зыкин, — подводится под статью сто одиннадцатую… — Помолчите, майор! — оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал: — От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения. Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу. — Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может… Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать: — Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы… Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро. Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал: — Прости за беспокойство, Федор Павлович, — поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой. — Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме. — Не надо, — сказал Кравцов, — ты же не спал. Отдыхай иди. Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать. Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной. Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона — прекрасные перовые миниатюры. |
