Черная маска, не скрывая презрения, проговорил, чеканя каждое слово:

– Сейчас Анатоль Бофор сообщит, что Серафи Каванак жива. Но подтвердит ли он, что по–прежнему неотступно покушается на ее свободу и жизнь?

Герцог взбешенно прорычал:

– И этот ряженый смеет обвинять меня в подобном преступлении? Я, ваше величество…

– Подождите, герцог, – прервал его король. – Все это не так просто…

Упоминание о преследовании и страданиях Серафи явно произвело на него впечатление. В сердце короля наконец‑то закралась мысль, что Бофор вполне способен на подобные поступки. В самом деле, кому другому надо было прятать Серафи, которую он так долго искал? Должно быть, герцог в своей гордыне не мог согласиться, чтобы его родную сестру молва назвала любовницей короля. Лицо Людовика омрачилось – недоверие к герцогу пустило корни в его сердце, но он хотел выслушать все обвинения до конца, и сурово обратился к незнакомцу:

– Продолжай! Но – берегись! Говори только то, что можешь доказать.

Черная маска вытянул руку и грозно заговорил:

– Ты, Бофор, обольстил дочь грека Абу Короноса и стал причиной ее смерти. Неужели ты станешь отпираться и от этого? У тебя разгорелись глаза на богатства старого грека, и ты заключил его в Бастилию! И выпытывал признание, где спрятано его золото. Ответом тебе было проклятие страдальца, которого ты лишил счастья всей жизни, любимой дочери и свободы, Анатоль Бофор!

Герцог отпрянул. Голос, который и короля заставил вслушиваться напряженнее, и особенно последние слова вызвали в нем неясное подозрение или, скорее, предчувствие, бросившее его в дрожь. Что‑то знакомое слышалось в этом голосе.

Холодный пот выступил на лбу герцога. Ему почудилось, что земля качнулась под ногами. Угроза, нависшая над ним, могла испугать кого угодно. Его привычная жизнь, его могущество могли рухнуть и развеяться в прах, вызвав злорадное торжество врагов. И сейчас в голове герцога бился один вопрос – кто же этот окаянный незнакомец, взявший на себя исполнение предсмертной клятвы проклятого грека?

Черная маска между тем продолжал:

– Но ты виновен не только в смерти Абу Короноса и его дочери. И не только в страданиях несчастной Серафи. Если бы я вздумал перечислять весь ряд твоих бесчисленных злодейств, то я не закончил бы до утра! Но станешь ли ты отрицать, что неотступно преследовал сына несчастной Серафи Марселя Сорбона, обрушив на него все мыслимые и немыслимые несчастья, угрожая смертью, бросив в каземат Бастилии, а потом на каторгу? Будешь ли ты отпираться, что направил в Марселя Сорбона пулю из пистолета твоего подлого сообщника Марильяка?

– Остановись, маска! – воскликнул король. – На земле есть только один человек, который может смело бросить Бофору подобные обвинения. Это тот, кого ты сам только что назвал: только Марсель Сорбон может подтвердить и доказать правоту твоих слов!.. Сними маску!

– Я повинуюсь, ваше величество!

Маска упала на землю.

Король и герцог одновременно издали восклицание. Первый – радостное, второй – похожее на проклятье.

– Да, ваше величество. Это я – сам Марсель Сорбон, маркиз Спартиненто.

Бофор почувствовал, что земля уходит из‑под ног. Черная маска оказался прав, грозно объявив, что герцог уже дошел до конца своего пути, и дальше – только гибель.

Король застыл, охваченный самыми противоречивыми чувствами. Внутренняя борьба явно отражалась на его лице. Королю очень хотелось, если и не оправдать герцога, брата своей возлюбленной Серафи, считая его если и не совсем безвинным, то, по крайней мере, не так уж и виновным. Но обвинения были тяжкие, преступления – несомненные, а обвинителем выступил его собственный сын, перенесший и выстрадавший так много, что король не мог усомниться в правоте его слов.