Положил голову, смежил веки и, уже в полудреме, услышал детский плачь. Подумав, что Папуша плачет во сне — может, плохой сон видит? — хотел ее разбудить, повернулся к девушке, но цыганка спала. Решил, что мне показалось и я принимаю за плачь лай какого — нибудь зверя или крик птицы. Говорят — лисы умеют лаять, словно ребенок. Есть еще птица выпь. А может — это не выпь, а другая птица? Кто в лесу водится и, какие звуки издает, откуда я знаю? Орут звери и птицы — пускай орут!

Но как только стал засыпать, плачь повторился. И, это был, именно плачь, а не лай лисицы, не крик выпи — совсем рядом плакала маленькая девочка.

Было темно и, только легкий отблеск луны проходил в дымоход над дверью, едва освещая дом. От того, что я увидел, мне самому мгновенно сделалось холодно — рядом стояла девчушка лет шести, в белой рубахе до пят.

Она тянулась ко мне, о чем — то просила, но ее языка я не понимал, хотя казалось, что отдельные слова где — то слышал. Но если и слышал, они звучали совсем по — другому. Но зачем понимать, если и все ясно без слов? Ребенок замерз и теперь доверчиво протягивал руки к взрослому дядьке, умоляя его помочь и согреть.

«Никакой девочки здесь нет!» — говорил мне разум, но сердце сжималось от жалости к ребенку, забытому в Черном лесу. Она так замерзла, что от нее от самой исходил холод, словно от льдинки! И я потянулся к девчушке, готовый укрыть ее и сберечь.

Я не знаю, что бы случилось потом, но на мои руки, протянутые к ребенку, забрался кот. Шоршик ткнул меня мокрым носом в лицо и запел кошачью песню.

Шоршик отогревал меня своим тельцем, закрывая собой от холода, а я, поглаживая его бархатистую шерстку, смотрел на девочку, разглядев — таки, что у нее совершенно белое лицо и, такие же белые — без зрачка — глаза.

Как это бывает с кошками — если им надоело сидеть, они спрыгивают и уходят, одаривая лаской кого — то другого — людей много, а кошек мало и, им надо успеть осчастливить всех. Так вот и Шоршик, спрыгнув с моих рук, подбежал к девчушке и принялся тереться о ее ноги.

Когда кот сбежал, я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Стыдно признаться, но мне захотелось залезть между Зарко и Папушей, спрятаться… Сейчас я бы обрадовался храпу, бьющему по ушам.

Мертвая девочка опустилась на колени, начала поглаживать Шоршика, теребить уши, хватать за лапы. А потом я услышал негромкий смех — словно бы вдалеке прозвенел колокольчик и… оба пропали — и девочка и кот…

Я проснулся от того, что мне в лицо било солнце. Дверь в дом была открыта, на пороге стоял Зарко и широко зевал.

Утром все ночные страхи уходят и старый дом, проросший желтым лишайником, уже не казался таким жутким, как вчера.

— День сегодня хороший будет, — сказал цыган, увидев, что я проснулся. Отвечая на мой невысказанный вопрос, сообщил: — Я лошадей пастись отпустил.

— Правильно сделал, — вяло кивнул я, подтаскивая себе под голову стремя.

— Ты чего такой квелый? — спросил цыган. — Снилось чего? — Не дожидаясь ответа, крикнул: — Папуша, дочка, вставай, да жрать старику давай!

Цыганка приподняла всколоченную со сна голову и что — то буркнула.

— Давай еще поспим, — предложил я. — Лес еще сырой, куда спешить?

— Так пока костер, то — се, он и просохнет. А если спать до обеда, так и опоздать можно. Мы же сегодня вернуться хотели. Папуша, будешь вставать?!

— Встаю, — покорно пробормотала любящая внучка. Привстав на локте, Папуша вдруг хохотнула: — Артакс, а у тебя ёжик седой!

— Да? — равнодушно отозвался я, погладив голову, проросшую жесткими короткими волосами.