— Сколько нам тогда было?

— Мы познакомились в тот год. Значит, тебе было двенадцать.

От души посыпав яичницу солью и перцем, Саша сдержанно заметил:

— Многие дети играют Гайдна уже в восемь.

— Ну, и что? — вспыхнула Лилька. — Зато, может, в тридцать они будут играть то же самое. У каждого свой ритм жизни. Музыка ведь тоже в разном ритме пишется, но это же не значит, что лучше именно та, что быстрее.

— Не значит, — согласился он. — Я просто не хочу, чтобы ты обманывалась. Я не гений. Я мог им стать, ты помнишь. Но я захотел быть самим собой. Так что, если ты рассчитываешь, что твой муж будет великим музыкантом, и, так сказать, останется в анналах…

— Мой муж? — Лилька замерла, не закрыв хлебницу.

— А ты думала я тебя удочерить собираюсь?

— Ты хочешь, чтобы мы… поженились?

— Ну, естественно! — Саша взмахнул ножом, которым то и дело поддевал яичный слой.

Лилька выпрямила спину:

— Это ты мне так делаешь предложение?

— А что? Кольца с бриллиантом у меня нет.

Вытащив из ящика тряпичную прихватку, Лилька переставила сковороду, и отобрала у него нож. Саша напрягся, опасаясь угадывать, к чему это она готовится.

— Мне не нужно кольцо, — серьезно сказала она, взяв его руки и внимательно осмотрев. — Если ты будешь играть мне, как сегодня, это будет в сто раз лучше, чем всякие бриллианты. О господи… Я совсем не умею говорить! Можно, я напишу тебе?

— Письмо? Но я же здесь.

— Ну, и что? Писать ведь легче, чем говорить.

— Это тебе.

— Ну да. Я сейчас уложу тебя спать, и все напишу, ладно? Только сначала мы поедим, наконец, а то у меня сил не хватит ручку держать.

Я действительно никогда не смогу сказать тебе этого, потому что надо обладать удивительно тонким слухом, как у тебя, чтобы все, что выпускаешь в мир, не содержало и намека на фальшь. Я боюсь произносить те слова, которые особенно важны для меня, чтобы не обесценить их своей бездарностью. Когда я пишу, то почему-то не страшусь этого.

Я хотела сказать тебе: все, что было у нас с тобой, дороже любого, даже волшебного кольца. Мы сами создавали волшебство и уносились на небеса, которые отличались ото всех других небес тем, что были теплыми. Я убедилась, что новое небо может оказаться совсем не таким, как представлялось с земли. В нем невозможно жить…

А я хочу жить, понимаешь?! Не сама по себе, продолжая безликое существование, а с тобой. Быть твоей женой, сестрой, другом, словом, тем, кто будет тебе нужнее. Если получится, — твоей Музой, хотя я, наверное, не слишком подхожу для этой роли. Но я верю в тебя, как никто другой. С той самой минуты, уже затерявшейся в прошлом, но не забытой мной, когда я, девчонкой, проснулась в вашем сарае и услышала, как ты играешь Баха. Все это время я знала, что твой талант так велик, что ты даже сам этого не понимаешь. Думаешь, случайно тот орган призвал именно тебя? Ты был единственным, кто мог претендовать… Ни твой отец, ни Генрих. Ты. Я верю, ты создашь такую музыку, какой, кроме тебя, никто не смог бы написать.

Наверное, из меня вышла никудышняя Мария Барбара, но ты ведь сам говорил, что лучше быть собой, чем кем-то, даже превосходящим тебя по всем статьям. Вот я. Моя жизнь, мои душа и тело — это все, что я могу предложить тебе в качестве приданого. Ты берешь меня в жены?"

Глава 17

— Ты так восхитительно врешь!

— Вовсе не вру! Говорю тебе, я видел страну, где солнце ночует прямо на пальме.