Пленника поместили в подвал, туда, где временно располагается пока не работающая лаборатория. Несмотря на все старания костоломов, им так и не удалось выбить из парня упрямство. Но ничего, поголодает пару деньком — на коленях приползёт, голодным волком завоет.

   На этот раз Екатерина поехала вместе с мужем. А как иначе? Не зря в народе говорят — куда иголка, туда и нитка. Малость поартачилась, поплакала. Еще бы не плакать, когда богомолку увозят далеко от любимого монастыря. Пришлось Григорию Матвеевичу показать мужской характер — стукнуть кулаком по столу, повысить голос. Подействовало — богомолка поникла и сдалась.

   И все же, что-то не заладилось — молчит, старается не показаться мужу на глаза. А если и заговорит — одними молитвами, псалмами и проповедями. И спит отдельно от супруга — запирается в комнатушке рядом с кухней. Будто она не полновластная хозяйка — кухарка или служанка. И давит, давит на сознание.

   В остальном — полный семейный порядок — обстирывает, кормит, убирается. То, что спят они в разных комнатах — не беда. Во первых, уже немолодые, молодость отыграла свои песни,пора и честь знать. Во вторых, для удовлетворения физиологических потребностей организма у Мамыкина имеется любовница, которую он навещает два раза в неделю. Стукачи доложили хозяйке, поэтому она и бесится? Тоже не страшно, пусть сетует на свое поведение. Мужчина по своему предназначению — самец, бык-производитель, его удовлетворять надо, а не каяться в грехах и не направлять грешника на путь истинный.

   Хороший супруг время от времени обязательно должен качать права, то есть воспитывать свою половину. Неважно за какие грехи — плохо выглажена рубашка или пересолен суп. Главное — наказать. Нет, не физически — морально.

   Вот и сейчас…

   На столе, накрытом для чаепития, отсутствует сахарница. Мелочь, конечно, но она, эта мелочь — повод для очередного воспитания. Безобразие! Неуважение главы семьи!

   — Сахар где? — негромко осведомился Григорий Матвеевич, накачивая раздражение. — Почему на столе отсутствует сахар?

   Молчание. Молится она или не хочет выходить к столу?

   — Екатерина, кому говорю?

   Наконец, услышала. Вошла с сахарницей в руках, черный платочек надвинут на лоб, такое же черное платье застегнуто на горле, лицо бледное, измождённое. Постится, что ли? У Мамыкина сжалось сердце, появилась несвойственная ему жалость. Все же столько лет они вместе, единственного сына похоронили…

   — Не кричи, пожалуйста.

   — Я вовсе не кричу. Просто не привык пить чай без сахара, — тихо оправдался Григорий Матвеевич, будто извинился перед женой за неизвестно какое преступление.

   — Кричишь и не замечаешь. Смотришь на свой большой портрет, и решил, что сам такой…

   Однажды Окимовск посетил известный московский художник. Сейчас не упомнить — проездом или по делам? Григорий Матвеевич заказал ему свой портрет, размером полторана два метра. Уплатил немалый аванс. По мнению Черницына босс выглядел на портрете, как живой. Вот только не матерится и не двигает густыми, как у Брежнева, бровями. Позже Мамыкин сам увлекся живописью, изобразил на громадном полотне самого себя этаким гетманом Скоропадским, в мантии и с булавой в руке. Вместе с другим имуществом оба портрета доставили на остров и повесили в столовой, она же — гостиная.

   — Разве не похож? — горделиво спросил Мамыкин глядя на портреты. — По моему один к одному…

   — Похож.