Мона бросает взгляд на столовую гору. Лишь бы Грэйси была готова. Ведь надо будет…

– Ну, – шепчет Мона. – Ну же… Ну…

Не померещился ли ей проблеск на вершине? Словно солнечный зайчик от крошечного…

Парсон с ее дочерью приобретают легкую прозрачность. И внезапно исчезают.

Гигант замирает на полушаге.

Мона плашмя вытягивается на крыше.

Ни звука, кроме разносящегося над Винком жужжания. Моне представляется, как остолбеневший гигант силится понять, что там за чертовщина. Он-то думал, что без Первого Винк для него безопасен.

Земля вздрагивает, но мягче, гораздо медленнее – нерешительный шаг. Моне слышно, как трескаются мостовые и здания – словно арктические льдины.

Мона проверяет, в стволе ли патрон – ей подмигивает золотистый блеск. Запустив руку в карман, она расставляет перед собой пяток оставшихся. Если все пойдет хорошо, они не понадобятся: если Парсон не ошибся, хватит одного выстрела.

Два невероятно громких шага – очень быстрых, очень близких. Мать, как видно, поняла, что ребенок на горе, рядом с Кобурнской, рядом с линзами. Мона воображает ее ужас при мысли, что кому-то в Винке известно что-то, неизвестное Ей, что линзы можно каким-то образом перестроить на обратный ход. Откуда им знать? Возможно ли, чтобы они знали?

На крыше темнеет, как при затмении. Но Мона понимает: это не затмение, это Ее тень.

Деревья бешено дрожат. Трескаются, вываливаются, бьются вдребезги стекла соседних домов. Осколки блестящим дождем засыпают мостовую. Так близко…

И тут зеркало темнеет, отражая черную рябую плоть. У самого парка.

Пора.

Мона, вскочив, разворачивается, подхватывает винтовку, прицел сходит с ума, ловя громадные, мелькающие на бегу ноги, и тут…

Грохот прекращается.

Мона наводит оптику на цель. Оценивает дистанцию, ветер… хотя все это не важно, когда мишень такой величины…

Но гигант не движется с места. Разворачивается.

На Мону смотрят два огромных, светящихся фонарями глаза.

Она напрягает указательный палец.

Время замедляет ход, и все дальнейшее занимает, наверное, миллисекунду.

Мона думает: «Оно меня не видит. Не может».

(Но разве Мона не дочь этого создания? Вдруг оно способно увидеть ее, как видит малышку Моны? Вдруг оно всегда знало, где она, выжидало, а теперь начало подозревать…)

Дергается гигантская рука.

Воздух потрескивает.

Запах озона. Белая вспышка.

И где-то раскат дальнего грома.

Парсон видит, как в крышу здания бьет молния. Глухой раскат грома доносится к ним на плато.

– О нет, – шепчет Парсон.

За его спиной недовольно хнычет младенец на руках у Грэйси. Малышка отвлеклась на платье девушки – заинтересовалась яркими полосками. Грэйси понемногу становится менее… такой, какой была, а более человечной и более оцепенелой. Она уставилась в пространство пустыми глазами, словно от боли и горя даже плакать не может.

Парсон, забыв о них, вглядывается в городок. Почерневшая крыша затянута дымом. Надо полагать, Мона погибла, а значит, надо искать другой способ… но тут он видит в дыму фигуру, неподвижно застывшую с винтовкой у бедра и уставившуюся вперед.

Он ждет. Ни Мона, ни гигант не шевелятся.

– Что она делает? – спрашивает он.

И тут в сознание врывается мысль, пробуждающая его целиком: «Тут что-то не так!»

Мона открывает глаза.

Над собой она видит потолок. Не просто потолок – потолок дома ее детства в Западном Техасе, она тогда училась в четвертом и пятом классе. Мона знает его наизусть. Сколько раз она лежала, уставившись в потолок, когда ей не спалось? Она помнит обрывки плаката с Гленом Кэмпбеллом, который наклеила, а отец велел снять эту дрянь, и еще светящиеся в темноте звездочки – она их так и не отлепила.