Был бой. И ребенок. И она лежала под солнцем на крыше здания, глядя в зеркало…

Зеркало.

Она открывает глаза.

Все дрожит. За этим миром есть другой, полный солнца и гор.

И обратно. Назад, в освещенный оранжевой люстрой кабинетик, к улыбающейся женщине в кресле.

Она начинает соображать.

– Зачем ты меня сюда притащила?

– Затем, что хочу видеть тебя на своей стороне, милая. Место дочери – на стороне матери. Я хочу видеть тебя хорошей дочерью. Хочу, чтобы ты была такой, какой должна быть.

– Какой ты хотела меня видеть.

– Пожалуй, да, – говорит мать. Голос невероятно мягкий, успокаивающий. – Хочу, чтобы ты была здесь, со мной.

– Зачем?

– Затем, что здесь ты была бы счастливой. Тебе трудно дается счастье – верно, Мона?

– Как… откуда тебе знать, как сделать меня счастливой?

– Я многое знаю, милая, – говорит ее мать. – Никто и не догадывается, как многое знают матери.

– Меня ты не знаешь.

Она улыбается.

– Знаю. Да, знаю.

Она поднимает палец и постукивает им по воздуху…

И от него разбегается рябь, как по воде пруда, и все рябит, меняется…

Мона понимает, что стала другого роста. Опустив глаза, видит себя девочкой лет девяти, сидящей на подушечке рядом с матерью. Но теперь они в доме ее матери в Винке, в сельском домике из адобы. Все, точь-в-точь как на той пленке, светится шиком середины века с небольшой примесью Нью-Мексико. Высоко стоящее солнце бросает в окна лучи светлее снега.

Мать осталась той же: красное платье, улыбка, совершенство.

– Вот чего тебе хочется, – говорит она. – И я могу тебе это дать. Ты можешь расти здесь, со мной. И в этот раз мы все сделаем правильно. Будем праздновать Рождество и День благодарения, и я буду помогать тебе с уроками, а вечерами…

Мона молчит. Ей больно слушать, ведь именно этого ей всю жизнь хотелось. Но она чувствует – это неправильно.

– Что не так? – спрашивает мать.

– Я не того хочу, – отвечает Мона. – По крайней мере теперь хочу не того. Я уже не девочка, мама. Все это… все это было так давно.

– Но может быть сейчас. Может быть правильно.

Мона не отвечает.

– Тебе нужно больше? – спрашивает мать. И снова постукивает по воздуху, и он идет рябью и…

Мона сидит на крылечке. Наверняка это Винк, небо горит сказочным закатом, и, хотя дом ей не знаком, перед ней на кофейном столике чашка чая. Откуда-то она знает, что сама его заварила, как любит – половину на половину и с подсластителем «Спленда».

Оглядевшись, она так же мгновенно сознает, что это ее дом. Она здесь живет. Прожила много лет.

Опустив взгляд, она видит себя уже не девятилетней Моной: ей двадцать пять, а то и тридцать. Она слышит, как у соседей открывается дверь, оборачивается. Это ее мать. Как видно, они живут на одной улице. Мать выходит из дома, улыбается, в волосах ее немного седины, у глаз морщинки, но одета она все в то же ослепительное красное платье.

– Могло бы быть так, – говорит она, направляясь к Моне по тротуару. – Мы прожили вместе много лет. Ты стала самостоятельной, но я всегда рядом. – Подойдя, она опирается локтями на перила крылечка. – Мы бы вместе чаевничали, пекли пироги, сплетничали бы, дружили. Играли бы в карты, я бы рассказывала тебе разные истории, и по утрам мы бы вместе просматривали газеты. И, если что, я всегда была бы под рукой.

– Если что?…

Мать Моны с улыбкой фокусника, показывающего особенно удачный трюк, кивает в сторону двора.