– А почему? Этого мне никто не сумел объяснить.

– Просто… рушился. Мы оказались чрезмерно велики для него. Нас было слишком много. Тот мир, то измерение реальности нас не выдержало.

Мона открывает глаза. И, как уже не раз бывало, зрение двоится: она видит мирную гостиную, сборную солянку уютной мебели середины века, надушенную ароматом свежего печева, и сквозь нее проступает разбитый, дымящийся городок и огромная темная фигура, склоняющаяся над ней…

– Когда ты создавала меня, – говорит Мона, – ты вложила в меня частицу себя. Сделала меня подобной себе. Так?

– Да, в каком-то смысле. Я сделала тебя сильнее, умнее. Больше, более великой, чем ты могла бы стать.

– Но ты сделала ошибку, – говорит Мона.

И улыбка ее матери в первый раз бледнеет, хотя и чуть заметно.

– Ч-что? Ошибку?

– Да.

– Я не могла. Я не делаю ошибок, любимая. Не делаю.

– Ты ошиблась. Та часть тебя, что ты в меня вложила, умеет видеть. Видеть дальше и яснее других. И теперь я вижу, Мать. Я так ясно тебя вижу. Ты все та же женщина, памятная мне по Западному Техасу. Я знала тебя тогда и знаю теперь. Ты всегда любила начинать с чистого листа. – Мона глубоко вздыхает и с выдохом выбрасывает из себя: – Это ты погубила тот мир, да?

Мать молчит.

– Погубила, потому что иначе не заставила бы семью перебраться на новое место, – продолжает Мона. – А тебе только этого и хотелось. Что, не так? Ты хотела начать все заново.

Улыбка соскальзывает с лица Матери.

– Вот почему ты занимала место за местом там, на той стороне. Но однажды новые места кончились. И ты едва не отчаялась. Потому что все равно не чувствовала себя счастливой, да, мама? Сколько бы ни заводила детей, какими бы прекрасными и могущественными они ни становились, как бы ни были великолепны новые дома, тебе там не было хорошо. Ни разу.

– Хватит, – тихо говорит ее мать.

– И ты нашла еще одно новое место, – упрямо продолжает Мона. – Несколькими планами реальности ниже или… не знаю. И подумала: почему бы не попробовать там? Но, чтобы убедить семью перебраться туда, пришлось им сказать, что родной мир рушится.

– Молчи, – шепчет мать Моны.

– А теперь ты здесь, – говорит Мона. – Наконец ты здесь. И готова начать простую, легкую жизнь. Пусть даже ты убила множество своих детей или толкнула их на… такие ужасные ошибки.

– Это не моя вина, – отвечает ей мать. – Не я сделала их такими. Если они были несчастливы – сами виноваты. Послушали бы меня…

– Господи! Ты не способна признаться в этом даже себе. Не способна признаться, что… Господи, да все, что ты делала, было ошибкой. Вот почему ты не оставишь их в покое, да? Это бы означало признание, что ты не права.

Мать Моны не отвечает.

– Так ты не найдешь счастья, мама, – говорит ей Мона. – Не найдешь. Счастье нельзя обустроить как новый дом и переехать в него.

– Никто никогда не находит счастья, – с неожиданной горечью огрызается ее мать. Переводит дыхание и снова говорит с ужасающей искренностью: – Никто его не находит. Никто на самом деле не умеет быть счастливым. Вы иногда подходите близко к этому – и все. Я только этого и хочу – подойти близко.

– Нет, – возражает Мона. – Счастье есть. Настоящее счастье.

– Ложь!

– Нет, правда.

– Да что ты в этом понимаешь?

Мона опускает глаза на свои ладони.