Расшумелись как на грех

 абрикосы и орех,

 а в ночных морях кефаль

 тусклым взглядом смотрит вдаль.

 Не печалься, милый мой, —

 я сейчас приду домой,

 чтобы тот, кто здесь ходил,

 нас с тобой не разбудил.

 Видишь, он бредет в траву,

 где бурьян цветет во рву,

 мимо дома, мимо сна,

 мимо нашего окна.

 «О чем ты плачешь, бедный гой…»

  О чем ты плачешь, бедный гой, — июльский зной что мед,

 А ты, небритый и нагой, каких бежишь тенет?

 Уходит вдаль бульвар, пропах густым сияньем лип,

 И облака горячий пах к акации прилип.

 Мерцает водяная пыль на городских часах,

 И горлиц любострастный пыл вскипает в небесах…

 Ужель в дегтярную жару тебе не по нутру,

 Что город синий поутру и алый ввечеру,

 Что парус роется, кренясь, в соленом неглиже,

 И ты сидишь, как некий князь, весь в золотой парше?

 О чем я плачу, не пойму, но ведаю кому —

 Я плачу Господу в суму и городу всему,

 Кому я плачу, бедный гой, мишигинер аскет,

 О том, что жизни нет другой, и этой — тоже нет.

 С небес течет густая мгла, стекает, как смола,

 И молодость моя прошла, и жизнь моя прошла,

 И ветр пылающий бежит из черноты степной —

 О сжалься, Господи, скажи — что делаешь со мной!

 Свалялся тополиный пух, вечерний свет потух,

 И к ночи повелитель мух выводит трех старух.

 Идут, бредут мешки костей, корявые тела,

 А та, что тащится в хвосте, любовь моя была.

 ПРО ЖУКА

 Сиди себе в саду под сенью влажных кущ

 За праздничной едою,

 И не гляди туда, где копошится хрущ

 Личинкой в перегное.

 Ты помидоры ешь, и хлеб, и колбасу,

 Ты зелень ешь и сало

 И отгоняешь прочь ленивую осу

 От краешка бокала.

 Он корчился во тьме и корни грыз травы,

 И не желал иную пищу,

 Но вот он вбился в свод ударом головы

 И вышиб это днище.

 Он белый и слепой, его никто не ест,

 А лишь глазастых тварей,

 Но он встает, чуть тронет Божий перст

 Запущенный гербарий.

 Он будет майский жук, когда придет в себя,

 Порвав свои оковы,

 Он отрастит крыла (прощай, семья)

 Из кожного покрова,

 Он станет сам собой, и в дальние края,

 Бежит он дикий и суровый…

 * * *

 Иоанн ступает по горячему песку,

 Сидит на горячем холме,

 Подтирается черт-те чем (скорее всего, плоским камнем),

 Ест Бог знает что

 (Скорее всего, саранчу, но не побрезговал бы и хрущом),

 И вкусовые пристрастия здесь ни при чем —

 Ему просто не до того.

 Ему надо успеть все обдумать — какая уж тут еда?

 У него болит голова,

 Особенно в области третьего шейного позвонка.

 Зной воздвигает свои зеркала,

 Утюжит волны песка,

 Иоанн замечает жука…

 — Съешь меня, — говорит жук, — чем я хуже твоих акрид?

 Я, — говорит, — точно ангел, чешуекрыл,

 Жесткокрыл я, — говорит, — меднообут, рогат…

 Я, мол, сюда летел над страшной водой,

 Волны лизали мои надкрылья, ветер трепал,

 Звездная соль, — говорит, — блестит на моих крылах…

 — Вижу, — говорит Иоанн, — грозен ты и красив,

 Смертен и слаб, фасеточен и умен…

 Еще я вижу, как вдалеке встает

 Чудный город, в который нам нет пути,

 Белые камни, плющ ползет по стене,

 Ветер шумит в оливах, лижет траву…

 Третью ночь я вижу его во сне,

 Третий день он мерещится наяву…

 Извини, — говорит, — голова у меня болит,

 Шея болит вот здесь, должно быть, ее отлежал

 Вон на том жестком камне, не волнуйся, это пройдет,

 Соль разъела глаза, — говорит, — язык мой распух…

 Видишь, — говорит Иоанн, — солнце ушло в зенит,

 В огненных спряталось облаках,

 Страшно мне, — говорит Иоанн, — что-то в ушах звенит,

 Точно браслеты на чьих-то тонких руках.