– Если бы он не пошел в туалет!

Колетт положила голову ему на плечо.

– Я знаю.

В тот момент Обри вспомнил, что она и в самом деле знает.

– Он был моим другом, – сказал он. – Я знаю: это не то же самое, что потерять семью.

Она остановила его поцелуем в щеку.

– Горе – это не соревнование, – сказала Колетт. – То, что произошло с твоим другом – просто ужасно. Никто не должен сталкиваться с подобной жестокостью, особенно от своих соотечественников. Это преступление против человечности. Против порядочности и разума.

– Иногда кажется, что в Америке никогда не слышали про порядочность, – с горечью сказал Обри.

– Но ведь и ты из Америки, – сказала она. – Все не может быть настолько плохо.

– Может показаться, что это всего лишь пара плохих парней, – сказал Обри. – Но их гораздо больше. Это болезнь, понимаешь? Безумие. Оно распространилось повсюду. По всей армии, по всему Югу, и не только.

Колетт посмотрела на него.

– Ты вернешься обратно? – спросила она. – Или останешься здесь, во Франции?

Его глаза широко распахнулись.

– Остаться здесь? Дядя Сэм мне не позволит, – сказал он. – И я буду скучать по своей семье.

Колетт прижалась к его руке.

– Если у тебя есть семья, – пробормотала она, – то ты должен быть рядом с ними.

Обри поцеловал тыльную сторону ее руки.

– Не могу поверить, что я здесь, – сказал он. – Ты не представляешь, как сильно я скучал по тебе.

– Представляю.

Его улыбка потухла.

– Я не тот, кем был раньше, – сказал он. – Мне нечего тебе предложить. Теперь я солдат, а не пианист.

Колетт засмеялась.

– Ну да, а я балерина.

– Правда?

Она закатила глаза.

– Ты всегда будешь пианистом, Обри, и ничто этого не изменит, – девушка посмотрела на него печальными глазами и обвела контур его лица кончиком пальца. – Ты не просто оплакиваешь Джоуи, – сказала она. – Это мог быть ты. Ты думаешь, что это должен быть ты. Ты винишь себя в том, что не ты оказался в уборной, когда пришли убийцы. Ты в ужасе от своей собственной смерти.

Он напрягся.

– Ты говоришь так, словно я эгоист.

Она прищурила глаза.

– Non. Я говорю, что ты такой же, как я.

Он посмотрел на нее с любопытством.

– Каждый день виню себя за то, что в то утро перешла через реку, чтобы собрать яблок. За то, что побежала в монастырь, как только услышала первые выстрелы.

Он сжал ее руку. Будьте благословенны яблоки, будьте благословенны монастыри.

– Я чувствую себя чудовищем, потому что пережила нападение, уничтожившее мою семью. Я – эгоистичная трусиха. Моя бедная мать умерла от горя, а мое сердце продолжило биться. Я любила свою жизнь, но теперь я не могу жить без тех, кого я потеряла.

Мимо них сновали пешеходы.

– Ты не чудовище, – сказал он ей. – Собирать яблоки – это не преступление.

– Сбегать по ночам, чтобы увидеть свою petite amie, – тоже не преступление, – она криво усмехнулась. – Конечно, армия считает иначе, но это уже другой вопрос.

Обри смотрел, как кудряшки Колетт, выбившиеся из шарфа, танцуют на ветру. Они нашли друг друга, и не один – а целых два раза. Она стояла перед ним: не джазовая певица, не элегантная бельгийка, а скорбящая девушка, которая его понимала.