|
Тогда я в душе понял, что смогу летать на любом когда-либо построенном самолете — от планера до реактивного лайнера. Так это было или нет, можно было выяснить только на практике, но уверенность оставалась, и я не побоялся бы поднять в воздух всё, что имеет крылья. Хорошее чувство — эта самая уверенность, и вот Пол работал в небе, чтобы услышать в себе такой же самый щелчок. Биплан развернулся на посадку, достаточно близко от полосы, чтобы успеть сесть независимо от того, заглохнет мотор или нет. Он несся к траве, постепенно снижая скорость, плавно, ровно, над деревьями, над шоссе, с тихо посвистывающими расчалками и снизившим обороты двигателем, над оградой в конце полосы, начал планировать, всё гладко, без сучка и задоринки. Пока он всё держит под контролем, он в безопасности, думал я, следя за ним через видоискатель и держа палец на затворе, подающем ток от батареек к кассетам с пленкой. Касание было плавным, словно таяние льда в летний день, колеса скользнули по земле прежде, чем начали катиться. Я ему даже позавидовал. Всё у него отлично получилось с моим самолетом, он обращался с ним так, словно он был сделан из тонкой, как бумага, яичной скорлупы. Они гладко катили дальше, хвост опустился в тот самый критический момент, когда пассажиры обычно начинают махать руками, вертеться по сторонам и улыбаться, и вот самолет ровненько катит по траве. У него всё получилось. Мой вздох облегчения несомненно будет виден на экране. В этот момент яркая машина, такая огромная в объективе камеры, начала вилять. Левое крыло чуть накренилось, само лет крутануло вправо. Руль направления блеснул, когда Пол до отказа выжал левую педаль. — Газ, парень, дай газу! — завопил я. Всё зря. Крыло накренилось еще сильнее и спустя секунду коснулось земли в небольшом фонтане срезанной травы. Биплан потерял управление. Я престал смотреть в видоискатель, зная, что на пленке будет только качающееся смазанное изображение ближней травы, но мне было уже всё равно. Может, он как-то выберется из этого, может, биплан выйдет невредимым из неуправляемого разворота. Раздался тоскливый звук уамп — сломалось левое шасси. Какое-то время биплан скользил боком, сначала сгибаясь, потом разламываясь. Он клюнул носом и, наконец, остановился. Пропеллер провернулся в последний раз и увяз лопастью в грунте. Я навел всё еще жужжащую камеру на всю эту картину. Ох, Пол. Как же долго придется тебе завоевывать доверие? Я попытался представить, как бы я себя чувствовал, разбив Ласкомб Пола, если бы он мне его доверил. Чувство было кошмарное, и я тут же бросил это дело. Я был рад, что это я, а не Пол. Я медленно подошел к самолету. Всё было хуже, чем авария в Прери. Длинная задняя кромка верхнего крыла изгибалась какими-то дикими, отчаянными волнами. Тканевая обшивка нижнего левого крыла снова взялась глубокими морщинами, а его конец зарылся в грязь. Три подкоса торчали мучительными изломами, крича о том, что какая-то гигантская беспощадная сила скрутила их и погнула. Левое шасси сломалось и валялось под самолетом. Пол выпрыгнул из кабины и швырнул шлем и летные очки на сиденье. Я попытался найти убедительные слова утешения, но не мог найти слов, чтобы сказать ему, как он меня обидел, разбив мой самолет. — Где найдешь, где потеряешь, — вот и всё, что я мог сказать. — Ты не знаешь, — сказал Пол, — не знаешь, как мне жаль... —Брось. Не о чем переживать. Самолет — это инструмент познания, Пол, а инструменты иногда немного ломаются. — Я был горд, что смог сказать это спокойным тоном. — Всё, что тебе нужно сделать, — это починить его и снова начать летать. — Да. — Ничто не происходит случайно, друг мой. |
