|
Еще два года, и я уйду на покой. А может, и раньше, если удастся получить разрешение медиков на полеты. Да я бы и в этом году всё бросил, если бы мог летать один! Но если я не могу летать, то сидеть здесь просто так, было бы совсем скверно. Со второго заброса он поймал рыбу и выпустил ее обратно в темную воду. Мы оторвались от бакена и медленно поплыли к причалу. Деревянные перекладины лесенки были гладкими и поросли мягкими водорослями, а когда мы поднялись на белые доски причала, воздух был теплый, как летняя ночь. — Я проиграю заклад, — сказал Карл. — Вы распугали мне всю рыбу своим плеском. Пять забросов и всего одна рыба. К тому времени, как мы вернулись в дом и натянули на себя наименее грязную одежду, Эверетт успел уехать, вернуться и выставить на стол громадный пакет, из которого еще шел пар. — Я взял дюжину гамбургеров, — сказал он. — Этого должно хватить, как по-вашему? И еще галлон пива. И мы расселись в тот вечер за столом у камина в берлоге Карла с ее стеклянными стенами и принялись поглощать гамбургеры. — Знаешь, мне ведь пришлось продать Птицу, — сказал Карл. — Что? Почему? Это же был твой аэроплан! — Да, сэр. Но я не смог этого вынести. Выходишь к ней, моешь ее, полируешь, а сам летать не можешь, — эта самая медицина, знаешь. И самолету было плохо, и мне было плохо. Вот я ее и продал. Тельма до сих пор держит свою Сессну, и мы время от времени на ней летаем. — Он покончил со своим гамбургером. — Да, у меня тут есть кое-что вам показать. — Он встал из-за стола и вышел в гостиную. — Я очень надеюсь, что медицинское разрешение все же будет получено, — сказала Тельма Линд. — Это так много значит для Карла. Я кивнул, думая о том, как это несправедливо, что жизнь человека так сильно зависит от того, что для всех прочих является лишь клочком бумаги. Будь я на месте Карла, я бы сжег все бумажки в камине и летал бы сам в своем самолете. — В от это вы посмотрите с удовольствием, — сказал Карл, вернувшись. Он развернул на столе длинную фотографию, и мы увидели десяток аэропланов, стоящих в одном ряду перед ангаром. В нижнем правом углу белыми чернилами было написано 9 июня 1929 года. — Вот это ребята, с которыми я летал вместе. Посмотри на этих парней. Что ты о них скажешь? Он назвал по имени каждого пилота, и все они глядели на нас, такие гордые и полные жизни, со сложенными на груди руками стоя у своих самолетов. Там же сбоку стоял и юный Карл Линд в белом воротничке, при галстуке и в бриджах, еще не ставший президентом «Линд Пластик Продактс», еще не тревожащийся из-за получения медицинского сертификата. Об этом он не будет думать еще тридцать пять лет. — Смотри сюда. Лонг-Винт Иглрок, Уэйко-10, Кэнак, Фэзент... вот где были настоящие аэропланы, как по-твоему? Вылетали мы на Пикник пожарных... Хороший это был вечер, и я был рад, что мои годы немного совпали с годами Карла. Он ведь летал и улыбался с этой фотографии еще за семь лет до моего рождения. — Радуйся, что у тебя есть друзья, — сказал Карл. — Мы-то знаем людей с миллионами долларов и без единого друга на белом свете, правда, Тельма? Радуйтесь, что у вас есть друзья, ребята. Он был совершенно искренен и, чтобы как-то разрядить серьезность момента, улыбнулся Стью. — А тебе нравятся все эти полеты и посадки на пастбищах? Я получаю самое продолжительное удовольствие за всю мою жизнь, — сказал этот пацан, а я чуть не свалился со стула. За всё лето он не удостаивал меня таким откровением. Была уже полночь, когда мы забрались в наши спальные мешки и угнездились под крылом биплана. |
