— Можешь думать об этом предмете все, что тебе заблагорассудится. А пока, не мешкая, отправляйся на пристань, чтобы сообщить моим любезным и отважным товарищам, что все идет хорошо. И пусть они там не тревожатся и с полной свободой предаются и далее бодрящим пиршествам, а также беседам за чаркой душистого вина. Если уж слишком заскучают обо мне, ты, я надеюсь, сумеешь их развеселить. А славные наши гребцы пусть будут готовы к тому, что в любую минуту я могу дать знак к отплытию. Вот, кажется, и все. Теперь, милый мой Смейся-Плачь, ступай и смотри не слишком выбивайся из сил. Мне с моим оруженосцем еще придется здесь осторожно и благоразумно уладить кое-какие дела. А потом — в путь, мой бравый воин смеха! До скорой встречи!

52. Когда Смейся-Плачь скрылся в чаще дубравы, они пошли по ее опушке — попросту никто из двоих не знал, куда идти. Первым заговорил Ноемон:

— Кажется, я знаю, господин, о чем ты сейчас думаешь. Примерно думаешь ты следующее: Тот, кто слишком много знает, не должен существовать. Поэтому я его убью. Мне будет его жаль, но еще больше я бы жалел самого себя, доведись мне жить в постоянной неуверенности и страхе, как бы этот юнец, такой проворный, но также вспыльчивый, не выступил однажды против меня и не осмеял бы меня перед моим народом. Клевету опровергнуть нетрудно, особенно когда хула исходит из уст легкомысленного юнца, но я слишком хорошо знаю, как прочно оседают в умах дурные вести и как разрастаются они вопреки всем разумным опровержениям.

Одиссей:

— Я вижу, ты читаешь чужие мысли.

— Твои мысли, господин, для меня не чужие.

— Они принадлежат мне.

— Любовь творит еще не такие чудеса, ведь она сама величайшее чудо из чудес.

Лишь после долгого молчания Одиссей сказал:

— Теперь я действительно должен тебя убить.

Он, однако, отвел взгляд, заметив, что глаза юноши вспыхнули радостью.

— Так сделай это, господин. Но если бы ты выслушал мою первую просьбу…

— Можешь не кончать. Я знаю, что я должен сделать прежде всего. Взять в руки меч.

— Однако ты мог бы сделать так, чтобы я умер счастливым.

— Лжешь! — жестко сказал Одиссей.

— Я говорю правду, господин.

— Значит, обманываешь самого себя. Кто познал счастье, тот желает, чтобы оно длилось в том же виде, в каком уже раз проявилось.

И после паузы:

— Мудрая Евриклея была сто раз права, когда, узнав, что я беру тебя в плаванье, вскричала «нет»!

— Почему ты обычную зависть называешь мудростью?

— Ты ошибаешься, Ноемон. Мудрость — это когда знают, хотя и не зная всего.

— В этом смысле каждый может быть мудрым.

Одиссей рассмеялся.

— К счастью — не каждый. Мудро знать — означает знать в определенную минуту. Ты, например, выказал не только потрясающую сообразительность, но именно мудрость, которая меня всегда поражает в тебе, таком юном…

— И пугает. Потому что между влюбленными существует сходство.

Одиссей, помолчав:

— Ты уже знаешь, что я тебя не убью, во всяком случае, сейчас. Я не хотел этого разговора, но могу вместе с тобой забыть о нем. Спрячемся в лесную тень, полуденное солнце печет слишком сильно.

Внезапно Ноемон воскликнул:

— Господин!

В этом коротком возгласе были предупреждение, тревога, но также пылкость влюбленного, и Одиссей, инстинктивно схватившись за оружие, с молниеносной быстротой обернулся и увидел на расстоянии всего в несколько шагов огромную фигуру обнаженного Телегона с поднятой для удара палицей — тут он метнул в юношу бронзовое свое копье с такой силой, что острый наконечник глубоко вонзился в грудь нападавшего, и силой удара прекрасное тело его было подброшено вверх, скорчилось в смертной судороге и, словно подбитая птица, рухнуло на землю.