Погасив все лампы, младшая невестка принесла в гостиную детские пальто и несколько одеял, чтобы не замерзнуть под землей. Мать завернулась в одно из них и, возглавляя процессию домочадцев, направилась вниз.

Наше убежище находилось в огромном подвале, забитом большими глиняными кувшинами, бочками и всяким старьем. Невестка усадила детей на топчан и теперь укутывала их в одеяла. От страха бедняжки совершенно притихли.

Брат уселся в кожаное кресло с торчащими пружинами и заботливо прикрыл жиденькую поросль на макушке полотенцем, принесенным сверху, так как ему категорически не рекомендовалось переохлаждать голову. Заверив нас, что никакая грозная сила не способна пробить массу потолков над нами и разрушить убежище, он закрыл глаза.

Мать командовала парадом. Несмотря на мольбы невесток, она не желала садиться и со страшным шумом прохаживалась по подвалу, завернувшись в одеяло, словно паломник в Мекке.

Когда звук падающих бомб стал особенно громким, она спросила у моего брата:

— Вероятно, дело серьезное?

Он открыл глаза и улыбнулся:

— Просто несколько снарядов попало в ближайший холм. От этого шум.

Мать сердилась на его намеки, так как не считала, что суетится понапрасну. Когда же она увидела, что брат заснул и даже похрапывает, так и вовсе пришла в ужас. Глядя на нее, можно было прийти к выводу, что сон увеличивает опасность.

— Ох, сынок, сынок... Булочник, а не военный... Он что, и на войне так же спал? — восклицала мать, обращаясь ко мне.

В самом деле, брат в своем белом батистовом энтари, со сложенным вчетверо полотенцем на голове вполне соответствовал маминому определению.

Никогда я так остро не чувствовал, как сильно мама изменилась в старости. Прежде она была очень тихим, вечно опечаленным существом. А сейчас я брал ее на руки вместе с одеялом, словно озорного ребенка, целовал и смеялся.

Мать то и дело толкала брата в бок, чтобы спросить:

— Проснись, сынок... Разве ты не боишься?

Усталость, накопленная за день, насыщенный непонятно какими событиями, и послеобеденная сонливость никак не давали ему проснуться.

— Мамочка, разве можно такого не бояться? Разумеется, я боюсь, — отвечал брат и вновь погружался в сон.

Поначалу от волнения мама не замечала ничего вокруг, однако через некоторое время обнаружила, что Афифе среди нас нет, и вновь подняла крик:

— Куда делась эта женхцина? Если с ней что-нибудь случится, что мы будем делать? Да хранит ее Аллах... Дети, разве вам не жаль ее?

Она угрожала отправиться на поиски Афифе, если мы не примем меры. Я встал с места:

— Мама, я найду ее. А заодно принесу сигареты.

Пока я поднимался по лестнице, ведущей из подвала в дом, вслед мне неслось:

— Теперь и ты пропадешь, вы все меня в гроб сведете!

Афифе нигде не было. Я несколько раз позвал ее, стоя посреди прихожей. Никакого ответа. Из распахнутого окна открывался вид на море.

Ночная темнота окутывала все вокруг. Время от времени около Сарайбурну и где-то еще вспыхивали молнии снарядов, рвущих воздух, а затем все гасло. В какой-то момент я поднял голову. На резном балконе чердака мелькнула тень, и я узнал силуэт

Мои домочадцы впали в ужас не от осознания истинной опасности, а оттого, что ситуация была им совершенно незнакома. Пока они всей честной компанией бежали в подвал, охваченные паникой, молодая женщина поднялась на чердак и без страха вышла на балкон. Что бы это могло значить? Ведь Афифе никогда не любила показного бесстрашия, не стремилась бросить вызов опасности и не гналась за романтическими сенсациями.

Чем-то жест бедняжки напомнил мне собственные попытки понарошку совершить самоубийство, когда я забавлялся с игрушечным револьвером, зная, что он никогда не выстрелит. Безнадежность, охватившая дом в этот последний вечер, заставила ее искать смерти. И теперь она испытывала горькое наслаждение, пренебрегая укрытием и вверяя себя воле судьбы в ночь, когда в воздухе носились шальные осколки.