|
Иван Трофимыч шагнул из толпы учеников навстречу. Барвицкий был в элегантном сером костюме, остренькая седенькая бородка упиралась в бежевую водолазку, очки радостно поблескивали. Переговаривающиеся ученики смолкли, повернулись. Барвицкий подошел к Самотееву: – Поздравляю, Ваня. – Спасибо, Феликс. – Все – потрясающе. Просто глаза открыл мне. – Да что ты, что ты… так, работа, как работа… – Нет, Ваня. Это не просто так. Потрясающее искусство… И вот, пусть оно будет так же вечно и живо, как эти цветы… также свежо… Он протянул гвоздики: – Спасибо, Феликс, спасибо… Часто заморгавший Самотеев взял цветы и побледнел, замерев над ними. Гвоздики были пластмассовые. Барвицкий усмехнулся: – Козьма Прутков сказал, – если хочешь быть гением – будь им. Будьте гением, Иван Тро-фимович. Ваши картины в Лувр просятся. В галерею Тейт. В Прадо! Экий матерый человечище! Посмотрите на него, как он скромен и возвышен! Дрожащие пальцы Самотеева мяли пластиковые стебли: – Негодяй… гадина… Он шагнул в Барвицкому, но тот боком заспешил к двери: – Малюй дальше, лакировщик! Бабу с веслом еще не написал? Пионера с горном? Трудись! Самотеев шел на него: – Сволочь… Барвицкий лавировал между онемевшими посетителями: – Золотые рамки не заказал еще? Самотеев кинул в него гвоздики. Со слабым треском они попадали на пол. – Он мне еще в Суриковском завидовать начал, – со вздохом проговорил Иван Трофимыч, разрезая норму вдоль, – хотя он был намного талантливей. Особенно в рисунке. На третьем кур-се мы в Ялту на практику поехали, море писали. Ну и три моих этюда в пример поставили. А раньше только он в фаворе был. Ну и началось… Самотеев посыпал обе половинки зеленью, сложил и стал есть. Горохов и Старостин сидели напротив. – А потом в Союз меня раньше приняли. И первая персональная тоже у меня раньше, чем у него была. Он там был, придрался к пустяку и наговорил гадостей, как сегодня. Патологически завистливый человек. И, по-моему, не совсем нормальный уже. На творчестве это быстро сказа-лось. Пишет ужасно. Он хотел тоже Горького написать, как и я. Но что из этого вышло – вы ви-дели, наверно. Горохов кивнул. – И сейчас… гвоздики эти, – Самотеев грустно улыбнулся. – А я тоже хорош… расстроил-ся, орал что-то. Надо было просто посмеяться. А вышло, что он надо мной посмеялся… – Да что вы, Иван Трофимыч, это он над собой посмеялся. Лицо свое показал. У него и учеников не осталось. – Да я слышал. – Крылов ушел, Дроздецкий тоже. Рая Гликман ушла… Самотеев кивнул: – Ну и поделом ему. Сам виноват. – Сам. – Сам, конечно. Самотеев отправил последний кусочек в рот и вытер слегка запачканные руки салфеткой. – Теть Кать, а вы? – Георгий остановил у рта вилку с насаженным опенком. – Кушай, кушай, я после – улыбнулась Екатерина Борисовна. – Да чего ж после, я что, как хам есть буду, а вы смотреть? – Ешь, Жора, я не хочу, ей-богу. Я в четыре отобедала. Георгий сунул в рот опенок, отломил хлеба: – Все равно неудобно как-то… у нас вон никогда поодиночке не садятся. И в Астрахани, и здесь – все равно. Всем семейством – Так у вас же семья – восемь человек! А я одна на весь этаж. – Как на весь? – Так на весь. Зворыкины за границей. – Это переводчик который? – Да. А Мамонтовы с юга не вернулись еще. – Ясно… Георгий налил вторую стопку, выпил. |
