– На лестницу, – сказал пилот. – Порядок движения прежний.

Они вышли на лестницу. Напряжение стало спадать: отдых неожиданно оказался совсем близким.

– Крысиных следов не видно, – проговорил шофер.

Тонкий слой песка покрывал ступени, смягчая звук шагов. В выбитых окнах завывал ветер, где‑то билась неведомо как уцелевшая форточка.

– Интересно все‑таки, мутанты это или пришельцы? – спросил друг музыканта, обращаясь к инженеру. – Что по этому поводу говорит наука? – Автомат он нес в левой руке, держа за ремень, а правую ладонь, оберегая плечо, подложил под лямку вещмешка.

– Разговорчики, – не оборачиваясь, бросил шедший на полпролета выше пилот.

– Как он мне надоел, – шепнул, наклонившись к уху музыканта, его друг. – Буонапарт…

– А ты представь, как мы ему надоели, – так же шепотом ответил музыкант. – Едим как мужчины, а проку меньше, чем от женщин…

– Прок, прок… Какой теперь вообще может быть прок? Протянуть подольше в этом аду?

Музыкант молча пожал плечами.

– А зачем?

– Чтобы спокойно было на душе, – помолчав, ответил музыкант. Он задыхался на долгом подъеме, сердце уже не выдерживало.

– Чтобы спокойно было на душе, надо оставаться собой. И когда берешь, и когда даешь. Не насиловать ни других, ни себя. Не обманывать принесением большего или меньшего количества пользы… проку, как ты говоришь… чем это естественно. Оставаться собой – максимум, что человек вообще может.

– И максимум, и минимум, – вставил все слышавший инженер. – Смотря по человеку.

– «Не измени себе, – ответил друг музыканта, – тогда ты и другим вовеки не изменишь…» Старик Шекспир в этих делах разбирался лучше нас всех, вместе взятых.

– Разговорчики, – повторил пилот. – Наш этаж. Налево.

Они влетели в квартиру, готовясь встретить засаду, ощетинясь стволами автоматов. В окна, прикрытые грязными стеклами, жутко заглядывала раздувшаяся, словно утопленник, луна. Мебель вполне сохранилась; на большом рояле в узкой хрустальной вазе стоял иссохший, запыленный букет.

– Крысиных следов не видно, – опять сказал шофер.

– Отдых, – произнес пилот долгожданное слово и первым содрал респиратор с лица и хлестнул грязной марлей по колену. На брюках остался рыжий след, облако пыли взвилось в черный, спокойный воздух.

– Хорошо без ветра, – сказала мать, – будто домой пришли, – она вздохнула. – Как хочется дом‑то иметь!

– Потерпите еще несколько дней, – мягко проговорил пилот и ободряюще тронул женщину за локоть.

– Ты нам сыграешь? – спросила дочь.

– Если этот «Стейнвей» сохранился так хорошо, как кажется… – ответил музыкант, стараясь говорить спокойно. Он взгляда не мог отвести от рояля. Сердце его отчаянно билось в радостном ожидании.

– Можно будет сыграть в четыре руки, – предложил друг музыканта.

– Потом, потом, – сказал пилот. – Сначала еда. Отдых.

Они все очень хотели есть. А еще больше – пить. На зубах скрипел песок.

– Правда, что они не трогают носителей культуры? – спросил друг музыканта, жуя ломоть консервированного мяса.

– Теперь все – носители культуры, – пробормотал музыкант и тут же почувствовал щекой испытующий взгляд пилота.

– Да, конечно, – поспешно согласился друг музыканта, – я имею в виду… действительно… ну, вот, хотя бы такого, как он, – он указал на музыканта.