– Это хорошо, – повторил командир и наклонил голову набок. – Вы будете пока жить здесь этот апартамент. Воду мы пустим через половину часа через водопровод. Ни о чем не надо беспокоить себя.

Мать облегченно вздохнула.

– Во‑от и слава богу, – сказала она. – Наконец‑то заживем как люди.

– Трупы мы уберем сами, – командир подошел к роялю.

Друг музыканта вскочил – его едва не задел длинный, волочащийся по полу розовый хвост. Он почувствовал болезненное, нестерпимое желание наступить ногой на этот хвост, поросший редкими белыми волосками, и поспешно отступил подальше.

– Покидать апартамент можно лишь в сопровождений сопровождающий. Мы выделим сопровождающий через несколько часов. Пока вы будете здесь под этот конвой.

– Да мы уж нагулялись, не беспокойтесь, – сказала мать. – Калачом наружу не выманишь.

– Выходить иногда придется, чтобы оказать посильную помощь при обнаружении другие люди, – ответил командир. – Например, чтобы довести до них нашу гуманность и желание сотрудиться… трудничать. – Он перевел взгляд на друга музыканта: – Это хороший инструмент?

– Очень хороший.

– Поиграйте.

– С удовольствием, – сказал друг музыканта.

В дверях толпились крысы.

– Прискорбно жаль, – проговорил командир задумчиво, – что так много людей не понимают относительность моральных и духовных ценностей в этот быстро меняющийся мир. За иллюзия собственного достоинства готовы убивать не только нас, но и себя. Дорогостоящая иллюзия! Теперь, когда так тяжело, особенно. Мы поможем вам избавляться от этого вековечного груза.

– Вы ведь и покушать нам небось принесете, правда? – спросила мать. – Вот и слава богу… А там, глядишь, и детишки пойдут… – Как добрая бабушка, хранительница очага, она сложила руки на животе, оценивающе оглядывая друга музыканта, и того затошнило. Эта потная, перепуганная шлюшка, из‑за которой он уже начал было завидовать другу, теперь казалась ему отвратительной. И, однако, выхода не было, спать придется с ней.

Дочь судорожно согнулась, сунула кулак в рот и страшно, гортанно застонала без слез. Из коридора вскинулись автоматные стволы, а потом нехотя, вразнобой опали.

– Что ты, маленькая? Не надо… – сказала мать. Но дочь уже выпрямилась. Из прокушенной кожи на кулачке сочилась кровь.

– Нет, мама, уже все, все… – выдохнула она. – Уже все, правда, все ведь… правда… что же тут поделаешь…

– Дети подлежат немедленной регистрации и передаче в фонд сохранения, – сказал командир, тактично дождавшись, когда она успокоится. – Впрочем, хорошо зарекомен… довавшие себя перед администрацией люди будут допускаться в воспитание. Прошу к рояль.

Первый звук показался другу музыканта удивительно фальшивым. Он вздрогнул, искательно глянул в сторону командира и, словно извиняясь, пробормотал, чувствуя почти непереносимое отвращение к себе:

– Загрубели руки…

Какое падение, подумал он с тоской. Ну что ж, падать так падать. Что мне еще остается. И он добавил самым заискивающим тоном, на какой был способен:

– Вы уж не взыщите…

Крыса в черном смотрела на его руки спокойно и внимательно. Только бы не сбиться, думал друг музыканта, беря аккорд за аккордом. Он играл ту же вещь, что звучала здесь только что. Все равно втроем, или даже вчетвером, мы не дошли бы до реки, думал он. А если бы дошли, там оказалась бы та же пустыня. И если б там даже были кисельные берега, что бы мы стали делать? Как жить? Да если б даже и сумели что‑то наладить, скоро упадет луна, – и этому‑то уж мы ничего противопоставить не сможем.