|
Джулиан со своей стороны тоже вспылил. – Если я еще увижу ее, – ответил он, и румянец, редко появлявшийся на его лице, ярко выступил на его щеках, – я буду несчастнейшим человеком на свете. Если я ее увижу, я поступлю вероломно с моим старым другом, который хочет жениться на ней. Держите нас в разлуке. Если вы имеете хоть какое нибудь сострадание к моему душевному спокойствию, держите нас в разлуке. Невыразимое изумление выразилось в поднятых руках его тетки. Непреодолимое любопытство обнаружилось в следующих словах: – Неужели ты влюблен в Грэс? Джулиан вскочил и потревожил кота у камина. Кот вышел из комнаты. – Я, право, не знаю, что сказать вам, – ответил он, – я не могу этого понять. Никакая другая женщина не возбуждала во мне того чувства, которое эта женщина вызвала в одно мгновение. В надежде забыть ее я нарушил слово, данное вам. Я с умыслом воспользовался случаем навести справки за границей. Совершенно бесполезно. Я думаю о ней утром, в полдень и вечером. Я вижу и слышу ее в эту минуту так ясно, как вижу и слышу вас. Она стала частью моей личности. Я не представляю жизни без нее. Сила воли пропала у меня. Я говорил себе сегодня утром: «Я напишу к тетушке, я не хочу возвращаться в Мэбльторн». И вот я в Мэбльторне и придумал увертку для оправдания своей совести: «Я обязан навестить тетушку». Вот что я говорил себе, отправляясь сюда, и втайне надеялся все время, что она войдет в комнату, когда я буду здесь. Я и теперь надеюсь. А она помолвлена с Орасом Голмкрофтом – самым старым, самым лучшим моим другом! Отъявленный я негодяй? Или слабый дурак? Это известно Богу, а не мне. Сохраните мою тайну, тетушка. Я искренно стыжусь себя. Я прежде думал, что лучше создан. Не говорите ни слова Орасу. Я должен и хочу преодолеть это. Позвольте мне уйти. Он схватил шляпу. Леди Джэнет вскочила с проворством молодой женщины, погналась за ним через комнату и остановила в дверях. – Нет, – ответила решительная старушка, – я тебя не отпущу. Вернись. Сказав эти слова, она приметила с материнской гордостью алый румянец, выступивший на его щеках, – его яркость придала новый блеск глазам. По ее мнению, он никогда не казался таким красивым. Она взяла его за руку и привела к креслам, с которых они только что встали. Это было неприятно, это было дурно (она мысленно сознавалась), смотреть на Мерси при существующих обстоятельствах другими глазами, чем брата и друга. В пасторе (может быть) вдвойне неприятно, вдвойне нехорошо, но при всем своем уважении к интересам Ораса леди Джэнет не могла осуждать Джулиана. Еще хуже, она втайне сознавалась, что он скорее возвысился, чем упал в ее уважении в последнюю минуту. Кто мог оспаривать, что ее приемная дочь была создание очаровательное? Кто мог удивляться, что мужчина с утонченным вкусом восхищался ею? Ее сиятельство человеколюбиво решила, что ее племянника следует скорее жалеть, чем осуждать. Какая дочь Евы (все равно, семнадцать или семьдесят ей лет) могла бы по совести сделать другое заключение? Что бы ни сделал мужчина, пусть он окажется виновным в заблуждении или преступлении, пока в этом замешана женщина, в сердце всякой другой женщины кроется неистощимый запас всепрощения. – Сядь, – сказала леди Джэнет, невольно улыбаясь, – и не говори такие ужасные слова. Мужчина, Джулиан, особенно такой знаменитый, как ты, должен уметь сдерживать себя. Джулиан разразился громким хохотом. – Пошлите наверх за моей сдержанностью, – сказал он, – она в ее руках – не в моих. Прощайте, тетушка! Он встал. Леди Джэнет тотчас опять усадила его на кресло. – Я настаиваю, чтобы ты остался, – сказала она, – хотя бы только на несколько минут. Я должна сказать тебе кое что. – Это относится к мисс Розбери? – Это относится к противной женщине, которая напугала мисс Розбери. |
