Один из знакомцев, которых сейчас разыскивал Кроуфилд, звался Флор Олсуфьич по прозванию Медвежонок. Добрый был «пилот» в былые времена, когда Флор ходил еще в учениках.

Кажется, у него был брат? Тоже добрый «пилот», ничего не скажешь. Они ведь близнецы, да? Хорошего происхождения. Дворянского. Как это называется? От боярина? Боярские дети? Вот-вот… Забавно здесь, на Руси, взрослый человек кличется «дитятей»…

Кроуфилд потягивал пиво, испускал из себя обильные клубы дыма и выспрашивал об Олсуфьичах.

— Флор-то? — сказал ему один моряк, загорелый до черноты, так что его даже прозывали «арапом». — А ведь он разбогател, знаешь? Давно уж не плавает ни у кого в «пилотах». Сам корабль купил.

— О! — обрадовался англичанин. — Это хорошо!

И два дымных колечка из его трубки заплясали в воздухе, извиваясь и сплетаясь, как будто они тоже радовались Флоровой удаче. У Кроуфилда была эта замечательная черта: он не завидовал и не огорчался, когда слышал о том, что кому-то улыбнулась судьба.

Напротив. В любой момент англичанин готов был поднять бокал за счастливчика.

— Однако это плохо, — вдруг омрачился он, — потому что мне ведь требуется хороший «пилот». Мой умер.

— С ума ты сошел, басурман глупый, — сказал ему «арап». — Да кто же к тебе теперь пойдет! Умер! Что хорошего на корабле, где умер «пилот»?

— О, ты прав, — изумился англичанин. — Однако я думаю, что пойдет какой-нибудь и ко мне. Потому что русские люди любят риск. Когда риск, тогда интерес. Я разве не прав?

— Да ну тебя! — сказал «арап». — Глупый ты человек, Стэнли. Одно слово, англичанин. Никто к тебе не пойдет. Молчал бы лучше.

— О, молчать всегда лучше, — охотно согласился Стэнли Кроуфилд. — Однако я думаю, что какой-нибудь хороший русский «пилот» согласится плыть на «Екатерине». Мой корабль — очень хороший. Он построен по чертежам!

Конечно, прав оказался «глупый» англичанин: сыскался среди русских мореходов такой, который захотел плавать на «Екатерине», ничуть не убоявшись участи недавно умершего «пилота». Это был известный в порту Тимофей Бражников, имевший славу горького пьяницы.

Однако Бражников не был пьянчугой в прямом смысле этого слова. От разной выпивки у него делалось разное расположение духа, и он умело управлял собственной персоной, точно кораблем, вливая в нее строго отмеренные порции строго определенных хмельных напитков. Так, от крепкого да горького, употребленного в малом количестве, лучше думалось; от вина кислого улучшалось зрение; от меда сладкого быстрее становилась реакция; а от английского пива Тимофей впадал в полное расслабление.

Что и произошло с ним на третий день безвылазного сидения Кроуфилда в кабачке. Тимофей пришел в себя только на палубе «Екатерины», а обретя способность соображать, изумился:

— Ой, ребятушки, где же это я?

Англичанин с улыбкой поглядывал на него сверху вниз.

— «Екатерина» — мой корабль. Можешь все тут осмотреть, времени достаточно, ибо мы вышли в море.

— Ну! — удивился Тимофей еще пуще и вдруг сощурился. — Да это ты, а?

— О, ты меня узнал! — обрадовался Кроуфилд.

— Стен… ли, — вспомнил Тимофей Бражников. — Крофил.

— Кроуфилд, — согласился англичанин.

— Это… — Бражников встал, огляделся по сторонам.