С мамой и папой поговорить тоже не могу, потому что не важно, как сильно они меня любят, — я совершил нечто такое, в результате чего стану в их глазах совсем другим. Родители знают только то, что я измучен расставанием с Себастьяном.

Мама с удвоенным рвением занялась поисками наклеек на бампер. За последнее время мне на подушку пришли послания от Моргана Фримена, Эллен Дедженерес и Теннесси Уильямса. Сколько бы ни подначивал маму по этому поводу, я не могу отрицать, что все это мне здорово помогает. Мне всегда дышится свободней, когда прихожу домой. И никогда не избегаю маминых объятий. Так что нам не обязательно что-то проговаривать вслух, чтобы мама знала, как я себя чувствую.

До выпускного времени остается все меньше, и это радует и страшит одновременно: я не могу дождаться, когда наконец уеду отсюда, но окончание семестра приближает день сдачи книги, а моя единственная стратегия состоит в том, чтобы показать Фудзите первые двадцать страниц, сказать, что остальное слишком личное, и надеяться на его понимание.

К страху добавляется еще и то, что мы с Отем сглупили и не подали документы в один университет. И в то время как меня приняли в UCLA, в Вашингтонский университет, университет Тафтса и Тулейнский, Отем готовы зачислить в Университет Юты, Йель, университет Райса, Северо-Западный и Орегонский. В итоге она поедет в Йель. А я в UCLA.

Я говорю себе снова и снова: «Отем уедет в Йель. А я в UCLA. Мы будем в разных концах страны».

Друг от друга мы с ней практически не отлипаем. Потому что еще несколько месяцев — и настанет пугающий миг расставания и последующей за ним боли. Внутри меня формируется пустота и еще ощущение, что я теряю не просто человека. Я теряю целую эпоху. Мысли слабака, скажете вы? Возможно. Все вокруг заняты успешной сдачей экзаменов. А родители слушают нас и смеются, как будто мы по-прежнему слишком юны и не знаем жизни.

Вероятно, так оно и есть. Хотя нет, кое-что о жизни я знаю.

Знаю, что за прошедшие две недели мои чувства к Себастьяну не притупились. Знаю, что книга, которую я пишу, стала мне врагом и тяжкой рутиной. Она безжалостна и не имеет счастливого конца. Сейчас я понимаю, что был прав, думая, будто начать писать книгу легко. С этим может справиться абсолютно любой. А вот закончить ее практически нереально.

Отем предлагает изменить имена и локации, но я возражаю, что пробовал, и ничего толкового из этого не вышло. «Таненр» тому подтверждением. Тогда она делает новое предложение: мы можем или вместе, или по отдельности переписать книгу полностью. Одди считает, что можно отредактировать рукопись, не устроив Себастьяну аутинг. Но я в этом сомневаюсь.

Оглядываясь назад, я понимаю, что сюжет моей книги до смешного простой: унылая автобиография парня и достойная жалости история его влюбленности. У несчастливой любви миллион причин: расстояние, измена, задетое самолюбие, религия, деньги, болезнь. Чем моя история ценнее других?

По ощущениям она кажется очень важной.

В этом городе мне тяжело дышать — во многих смыслах.

Но голоса одного человека в толпе не слышно.

А когда парень влюбляется в сына епископа, здесь может и не быть какой-то особенной истории, которую непременно должны услышать другие.

***

За последние две недели Себастьян присутствовал на Семинаре всего раз. Фудзита сказал нам, что тот взял небольшой перерыв, чтобы закончить учебный год в университете, и вернется как раз к сдаче книг.

В последний день, когда я видел Себастьяна в классе, он сидел на первой парте рядом с Сабиной и Леви, просматривая их финальные главы. Прядь волос постоянно падала ему на глаза, и непроизвольным жестом он ее откидывал. Рубашка натянулась на спине, демонстрируя карту сокровищ — упругие мышцы и твердые кости, — и напоминая мне, как он выглядел обнаженным. Находиться с ним в одном помещении после нашего расставания было по-настоящему больно.