Марина тщательнейше исправила взятые у тебя 100 страниц «Хижины». Что с ними делать? Куда и когда их тебе посылать, чтобы они, не дай бог, не потерялись? Пожалуйста, ответь на этот вопрос поскорее, потому что надо же это затянувшееся дело привести к концу.

У нас превосходная погода весь сентябрь. Вы все еще в Переделкине? Каков ваш новый шофер?

Я, быть может, с писательской бригадой поеду в Белоруссию. Впрочем, вряд ли.

Коля.

23 сент. 1939.

Конец сентября 1939 г. Переделкино

Дорогой Коля!

Завтра утром, если все будет благополучно, я уезжаю в Барвиху. Адрес мой ты знаешь. Я еще никогда не чувствовал себя так худо, как теперь, и не верю, что поправлюсь. Мама внизу тоже лежит больная. Ей нужен отдых больше, чем мне.

Я рад, что у вас все благополучно. Татка доставила бы мне большое удовольствие, если бы прислала в Барвиху письмо о себе. Гуля тоже. Если мне полегчает, я буду заниматься «Хижиной дяди Тома» . Закончила ли Марина работу над теми листами, которые она у меня взяла. Впрочем, мы об этом еще спишемся.

Дорогой Коля! Меня сильно тревожит судьба Кати. В последнее время я неотступно думаю о ней. Я обязан ей помочь. Боюсь, что ей очень плохо живется. Но где она? — узнай, пожалуйста.

Военные дела меня не тревожат. Я уверен в нашей быстрой и безупречной победе. Воображаю, как воинственно настроен Гулька. Напиши мне о нем, пожалуйста.

Твой отец.

7 октября 1939 г.  Барвиха Барвиха.

Милый Коля, в Барвихе есть твой «Ярославль», который отдыхающие усердно читают. Есть и «Княжий угол». Я перечел «Ярославль», и мне снова понравилось европейское изящество твоей литературной манеры. — Удается ли тебе твоя работа теперь? Да, очень жаль, что ты не поехал во Львов, в Белосток. Будь я здоров, я непременно поехал бы. Хотелось бы видеть тамошнюю детвору, тамошних писателей, интеллигентов.

Сейчас был у меня консилиум: профессор, два доктора. Насколько я мог понять, сердце мое скверное, нервная система никуда не годится, и вообще песня моя вроде как бы спета. Здесь терзает меня бессонница, пульс 98, и вообще. Я так и чувствовал, что чуть перееду в Москву, так и покачусь под гору.

Лечат тут хорошо, но очень меня оглушают всякие снотворные; жизнь не мила после люминалов и бромов. Писанье я забросил: велят 6 часов быть на воздухе.

Хорошо еще, что публика здесь неплохая. Да и мало ее — человек тридцать, не больше. Погода — как и у Вас — диковатая: то снег, то кавказское солнце.

Мамы я не видал уже две недели. Как ее здоровье, не знаю.

Лидина повесть идет в «Красной нови». Там же будет напечатана и моя статья о Шекспире. Сейчас из Лидиной повести можно бы сделать сценарий. Как жаль, что я сижу в санатории!!!

Вскоре я смогу заниматься и тогда просмотрю 100 страниц, просмотренных Мариной.

Целую Тату: спасибо ей за письмо. Я был бы рад, если бы она не разочаровалась в Ленинградском Дворце Пионеров. Кружок ботаники может дать ей хороший фундамент. Бедная девочка, она до сих пор не знает, что Блэк оказался девицей и уже изгнан из нашего дома, как не оправдавший доверия.

Толстуха изгнана с позором, будучи уличена в похищении продуктов. В домино я ни с кем не играю. Не помню, поблагодарил ли я ее за чудесные фото. Если нет, благодарю от души.

Гуленька может теперь играть в войну с поляками; надо бы купить ему танки; я видел в игрушечном магазине в Москве. Если у Вас нет, попытаюсь достать при помощи своей секретарши.

Шлю Вам горячий привет.

Отец.

13 ноября 1939 г. Ленинград

Милый папа, я удручен тем, что ты болен и что мама больна.